Родниковая капля - Николай Михайлович Егоров

атака. Исходная позиция — лесочек. Лесочек, что нарисованный: каждая березка видна. Командирский конь нетерпеливо топчет край поляны. Поляна — праздничный платок, забытый осчастливленной разженкой.

— Эскадрон… м-марш!

Ура, клинки сверкают, земля по сторонам разбегается. У людей кони конями, у Четушкина протрусила для виду стометровку, воткнула башку в цветы, нюхает. Иван и каблуками ее, и клинком плашмя — хвостом не мотнет.

Эскадронный, скачущий позади, вздыбил своего жеребчища, крутнул его, что сам едва в седле удержался, и назад:

— Четушкин, вы почему не атакуете?

— Не бежит, товарищ лейтенант.

— Да ты кавалерист, или…

— Летчик.

— Переплетчик ты, а не летчик!

— Нет, летчик. И не кричи на меня. Ты на нее кричи.

— Три наряда вне очереди за грубость с командиром! С лошадью справиться не может. Ш-шкалик.

Иван побелел, бросил поводья, вывалился из седла и, сбивая клинком пышные зонтики гранатника, подался.

— Товарищ рядовой, вернитесь.

— А подь ты.

Эскадронный улыбнулся: зло прошло и от бесшабашного «а подь ты», и от забавной муравьиной фигурки, размахивающей полоской стали.

— Вот отчаюга. А так, вроде бы, и смотреть не на кого, — и уже совсем примирительно: — Иван, вернись.

Иван постоял вполоборота, поковырял землю, выдерживая достоинство, бросил клинок в ножны и широко шагнул.

— Ну, остыл, кипяток?

— Я и не кипятился. Это вы, не знаю с чего, обзываться начали…

— Вас сколько в эскадроне? И на каждого нервы надо. Один в телегу за три шага с подбегу из карабина попасть не может, другой с кобылой не совладает. Кони, они характер любят. Зыкнул, чтобы у нее ноги заподкашивались…

— Отправьте меня, товарищ лейтенант, в авиачасть.

— Вот чудак. Ну не я ж тебя отбирал в кавалерию, а медицина. Ну? А взыскание снимаю.

— Какое взыскание?

— Вот видишь, как ты слушаешь. Н-да. Эх, Четушкин, Четушкин. Не лежит у тебя душа к коннице. Понимаю, да помочь не могу. Ладно, садись, поедем, а то вон уже поспешились и в чехарду играют.

Иван потянулся было за поводом, но кобылица шарахнулась в бок, заржала и, навострив уши, зарысила к эскадрону.

— Э-э-эх, чудо в перьях, — эскадронный покачал головой. — Летун. Пойди в кусты, сломи прутик и на прутике, на прутике, — лейтенант ожег плеткой жеребца, жеребец храпнул и засверкал подковами.

Четушкин приплелся в деревню где-то перед ужином. Возле клуба-казармы синел шлифе двухшереножный строй. Вдоль шеренг медленно движется представительный чин в сопровождении командира эскадрона, «Заруби Себе» напружинился на правом фланге и даже усы крутить позабыл.

«С проверкой из штаба», — догадывается Иван и как можно бодрее:

— Разшит ста строй!

Проверяющий обернулся. «Мать честная; с двумя ромбами».

— Где вы были?

— На учениях, товарищ начдив.

— С учений же три часа назад подразделение вернулось.

— Так я пешком добирался.

— Почему? — посматривает то на Четушкина, то на лейтенанта.

— А кобыла от меня убежала, а…

Бойцы, не в силах больше сдерживаться, захохотали.

— С лошадью у него не ладится, товарищ начдив. Не признает она его. Уж я бился, бился.

— Плохо бились, лейтенант. А, может, вы, товарищ…

— Четушкин.

— …Четушкин, не хотите служить в кавалерии?

— Так я ж летчик, товарищ начдив. Ну какой летчик захочет в седле шарашиться?

— Вы смотрели его личное дело? Есть там какие-нибудь документы?

— Смотрел; нет, товарищ начдив.

— Странно. А вы их сдавали в военкомат?

— Сразу же, как получил.

— Странно. Разберемся. Становитесь в строй.

— Есть! — Иван, делая повороты под прямым углом, промаршировал на левый фланг, занял свое место, прячась за спину переднего, снял фуражку и вытер ею потное лицо. И начдив не сделал ему замечания. Наверное, не видел.

3

Иван Прохорович не чаял добраться до штабной землянки прифронтового аэродрома. Слава только, что аэродром. Хорошая танцплощадка больше. Но аэродром же, не конюшня. И который-то из закамуфлированных маскировочной сетью бомбардировщиков сегодня же станет его боевой машиной.

Четушкин по-воробьиному проскакал по опалубленным ступенькам, толкнул дверь всем туловищем. Так вот она какая землянка: обыкновенный погреб. Правда, настил потолще. Перед оконцем, не шире банного, голый стол, на столе карта, над картой четверо. Один сидит. «Этот, пожалуй, и есть командир эскадрильи». Иван приосанился:

— Товарищ… — а кто по званию — не разглядишь. Заминка росла, заставляя краснеть. — А, — он махнул рукой, снова метнул ее к козырьку и без никаких знаков препинания: — В общем товарищ рядовой Четушкин прибыл во вверенную вам часть для прохождения дальнейшей службы.

— Постой, постой, постой. Как ты сказал? Четушкин? — переспросил сидящий.

— Четушкин.

— Молоде-е-ец. Отпусти руку. Специальность?

— Летчик.

— Откуда прибыл?

— Из отдельного учебного кавалерийского эскадрона.

— Молоде-ец. Эскадрон, эскадрилья, потом эскадра? Ну и кто же это тебя направил летать?

— Спецотбор округа.

— Ых, кули. Лишь бы разнарядку выполнить. Нашли летчика.

— Я летчик.

— Ладно, хорош. Время военное, и хоть веселый ты парень, а слушать тебя некогда. Живи у нас, раз прислали. Куда денешь? Будешь оружейным мастером в первом звене. Хитрого там ничего нет. Пулеметы чистить, ленты набивать. Ясно?

— Но я, честное слово, летчик.

— И документ есть?

— Должны прислать.

— Молоде-ец, — комэска встал. — Сапоги со шпорами сдашь старшине. Младшим авиаспециалистам шпоры по форме не полагаются. Ясно?

— Можно идти?

— Валяй, летчик Четушкин, шагай.

«Эрунда, — рассуждал сам с собою Иван, выбираясь на поверхность. — Пулемет — не кобыла, и почищу недельку, другую, а там свидетельство придет. А и не придет, так нахрапом взлечу. Только бы взлететь».

Аэродром жил семьями, по звеньям. Летный состав — одна семья, технический — другая. И лишь младшие авиаспецы считались отдельной народностью, поразительно дюжой и дошлой. Проводят самолет на задание — какой сон? Толкутся на пустых стоянках да по каптеркам, переживают вместе с механиками и мотористами: прилетит, не прилетит обратно. Прилетел — надо к следующей ночи готовить. Наползаются по плоскостям за день, снимая да устанавливая пулеметы, в ужин ложка на зубы натыкается. Поели, и спать бы да спать замертво, нет, веселье на них нападет.

— Четушкин, а Четушкин! Живой еще? Все хочу спросить у тебя, забываю: правду говорят, будто у лошади аж четыре ноги?

Иван прячется под одеяло и нарочито громко сопит, но сосед не унимается:

— А загадать вам загадку? Загадать? Слушайте. Внимательно слушайте, — балагур сделал выдержку, — шесть ног, два брюха, две головы, три уха, один хвост.

Что за зверь?

— Шесть ног, два брюха… — пытается кто-то повторить.

— Две головы, три уха, один хвост. Ну? Сроду не отгадаете. Да Иван Прохорович Гитлера атакует на кобыле.

— Тогда почему три уха?

— А одно он лошадке шашкой отрубил.

За хохотом не слыхали дежурного «смирра!» От входа в глубь землянки заперепрыгивало с койки на койку:

— Камэска.

— Хамыска.

— Э, командир.

Командир эскадрильи круто прошел по узкому проходу между рядами и остановился у