Романтические истории - Альберт Вениаминович Цессарский

Но условный час наступил — мы широким фронтом Днепр переходили — командир приказ отдает: вперед! И в первой лодке на середину реки выплывает. Вывел и я лодку, гребу вдоль берега за товарищами.

Вдруг от другого берега катерок отчаливает и полным ходом вниз по реке. Немцы! И с кормы ведут по лодке командира пулеметный огонь. Лодка накренилась, раз-другой черпанула… Встал наш командир, покачнулся и спиной, плашмя — за борт. Достали, сволочи!..

Слышу, на нашем берегу крик. Кто-то прыгает ко мне в лодку. Галя! Губы у нее трясутся. «Греби!» — кричит.

Нырнул я. Ребята подоспели. Спасли его. Обе ноги ему очередью прошило.

Как ухаживала она за ним, как не отходила ни днем, ни ночью… Какие уж тут сомнения? Верно?»

Солнце совсем скрылось за крышами, за лесом. Только верхушки деревьев еще розовели. А над нами ветки уже по-ночному чернели, четко рисуясь на потухающем небе. Радист потерял Москву. Заговорили птицы. Сначала по одной. Потом сразу хором, наперебой. Внезапно в это верещание ворвались тревожные и веселые звуки украинского напева. И лесничий, присев на корточки, ударил меня но плечу, и глаза его заискрились.

«Слышишь? Украина! Ага! На той Украине и нам с Галей выпало немного радости! Далеко отсюда, в Карпатах…

Карпаты, Карпаты! Ну и народ же там живет! Рядом немцы. Кругом стрельба. А они как только где соберутся, так — знай наших! — поют себе и поют свои песни.

Заночевали мы как-то в одном горном селе. Днем мы там неподалеку вышки нефтяные жгли. Гитлеровцам без нефти смерть. И гонялись они за нами как скаженные. Но крестьяне нам помогали. И проводниками были, и помощниками. В тот вечер собралось все село под огромными столетними дубами. Кругом в горах кострами нефтяные вышки полыхают. Зарево над Карпатами. Слышно, самолеты немецкие носятся. А тут и молодежь и старики песни поют.

Как это я оказался рядом с Галей? Слышу, и она подпевает. Впервые узнал, что поет. Поет! И плечами поводит. И точно вся светится радостью.

Не я один заметил. Подошел командир, поглядел на нее.

— Галя, Галя, жива Украина!

И рассмеялась она легко, счастливо, как никогда раньше. Вот тут схватил вдруг меня за руку командир, рванул к себе и чуть не во весь голос:

— Да женитесь вы наконец, черти полосатые! Ведь сохнете оба. Хоть раз в жизни кумом побываю!

Хохочет. А в глазах мука смертная. Да, любил ее командир. Любил! И сколько он из-за меня перенес — это я один понимаю.

Как я очутился рядом с ней за деревом не помню. Где-то там, на поляне, пели, шутили, кричали. А мы с ней были одни.

— Галя!.. Галя!..

— Ну, что ты все повторяешь… Леший!

А я все свое, дурак: Галя и Галя!

— А раньше ты видел, понимал?

— Нет, нет, ничего не видел, не понимал. Ох, Галя, Галя!

— Я и не хотела, чтобы ты заметил. Одному командиру призналась. Он все понял.

Помолчала. Подняла на меня глаза свои:

— А ты слышишь, что они там поют? Слышишь? «Щеглик оженився». Смешная песня…

Не знаю, как можно теперь в это поверить и как рассказать? В ту ночь для меня войны не было. Мы все знали, что утром придется принять бой. Готовились, чистили оружие. Женщины и дети из села уходили в лес. Мужчины присоединялись к нам, приносили свои берданки, древние трехлинейки. То и дело от соседних групп нашего соединения приходили связные. Командир всю ночь был на ногах, обходил подразделения. Возле обоза хлопотала Галя, укладывала раненых. Готовили носилки на случай, если придется бросить повозки. Во всем этом участвовал и я, но участвовал машинально, будто делал что-то не имеющее ко мне отношения. А в голове все звучали украинские напевы, ее тихий смех… Один раз она прошла мимо меня, торопливо, к штабной хате. Остановилась. Положила мне ладонь на шею. Мягкую, теплую, тоненькую ладонь… Как будто поцеловала… Один-единственный раз.

Даже утром, когда раздались первые выстрелы, у меня оставалось это чувство — чувство ее присутствия. Она была за нами, с ранеными. Мы лежали на краю узкой горной дороги, по которой немцы должны были подниматься, и не отводили от нее глаз. На другом конце села уже шел бой. За нашими спинами началось движение, заскрипели повозки. Но я всегда знал, где Галя. Странно. Я и теперь не понимаю, как это могло быть.

На соседнем склоне показались белые дымки — там уже начали стрелять. Значит, скоро и наш черед.

Немцы появились неожиданно и совсем не на дороге. Они ползли по всему склону. Их было множество. Наверное, горные части. Нас было меньше. Крестьяне, молодцы, не падали духом. То справа, то слева от меня высовывалась голова в смушковой шапке. Парень оглушительно палил из дедовской винтовки и, свесившись вниз, высматривал, попал или промазал.

То, что сзади, в тылу у нас, плохо, я почуял сразу, еще до того, как наши там пошли в контратаку. Гляжу, мимо, пригибаясь, старик бежит.

— Что там, — кричу, — с той стороны что?

— А ничего, воюем.

Но я уже знаю, что беда. Слышу голос командира:

— Раненых на носилки! Всем прикрывать раненых!

Вот тут я услышал ее стон. Мне все потом говорили, что я не мог слышать… А я слышал! Говорю вам, я слышал! Я побежал прямо туда, где знал — она. Ну что… Возле повозки ее… Под ключицу… Вот здесь… И сейчас мне кажется, прибеги я к ней секундой раньше…»

Он не договорил, махнул рукой. Вокруг разливался уже зеленоватый сумрак. Скуластое лицо его с мохнатыми бровями казалось землистым и точно окаменело. Возле лесничества перекликались чьи-то голоса. Музыка звучала еле слышно, замирая в отдалении. Но он услышал.

— Играют еще, — сказал он тихо.

— А потом? Как сложилось у вас?

Он прерывисто вздохнул, медленно пошел к лесничеству.

— Как у всех… Вернулся домой… Сюда вот вернулся… — Вдруг остановился и, глядя на меня в упор, сказал: — Вернулся сюда возродить этот лес! Восстановить. Лес, в котором мы когда-то… И до тех пор я отсюда не уеду!

Машина уже ждала меня. Прощаясь, я крепко пожал ему руку.

ПОДОРВАТЬ ЭШЕЛОН

Июльское солнце в зените — жарит вовсю, и даже под раскидистыми соснами нет тени, нет прохлады. Хвоя сыплется за воротник, прилипает к потной коже Митя поднял голову от земли, повертел шеей. Базанов, протянув руку назад, прижал его к земле.