Поминки - Бено Зупанчич

Он не мечтал, а скорее размышлял о событиях. Не успели возобновиться занятия в школе, как разнеслась весть об Освободительном фронте. Учителя неохотно отвечали на наши вопросы обо всем этом, и мы их не спрашивали. Только Демосфен, который немного заикался, спросил у Иова, дряхлого старца с манерами аристократа, учителя естествознания, по воззрениям младшего современника Чарльза Дарвина, что такое «сверхчеловек». Быть может, это какой-нибудь особый вид? Иов протер очки, хотя в этом не было ни малейшей надобности, и ответил, что это не входит в школьную программу и, следовательно… В школьной программе этого и правда нет, заявил Демосфен, но ведь там нет и оккупации. Зато в школьной программе много королей: один Освободитель, другой Объединитель, третий Отступатель.

Надо сказать, что Иов был ярым монархистом. Он проглотил слюну и велел Демосфену сесть. Опасные мысли следует держать дома, сказал он, в школу же приносить только дозволенные, то есть предписанные. На следующем уроке естествознания Демосфен спросил: «Господин учитель, почему в школьных наглядных пособиях человек нарисован без половых органов? Ведь в учебнике об этом кое-что говорится!» Иов ответил, что это сделано по соображениям морали. Но Демосфен был упрям. Он сказал, что в Сикстинской капелле даже бог намалеван голым. Иов покраснел от гнева: «Почему вы говорите «намалеван»?» Демосфен ответил, что это неважно. Он только хочет сообщить, что у хорошего и послушного гимназиста наших лет должно быть либо чувство, что он ненормален, либо уверенность в том, что его оскопят тут же по получении аттестата зрелости. И наука о прекрасном и добром здесь ни при чем. Иов приказал ему замолчать. Он поставил ему «очень плохо» по естествознанию и пообещал рекомендовать ту же меру преподавателю словенского языка. И еще — если Демосфен будет вылезать с подобными пошлостями, он доведет это до сведения директора, которого мы звали Бледной Смертью. А если ему в самом деле понадобится совет перед вступлением в брак, пусть обратится к старшим товарищам или знакомым. Демосфен ответил, что он не может ждать, ибо эти вопросы тревожат его с первого святого причастия.

На перемене он спросил Сверчка, будут ли после революции рисовать человека оскопленным. Нет, ответил Сверчок, тогда половое и все нравственное воспитание будет покоиться на иных основах, чем ложная мещанская стыдливость, которая есть не что иное, как следствие, а в то же время и средство духовного и физического порабощения человека человеком. Иов не стал жаловаться Бледной Смерти. На следующем уроке он преподнес нам проповедь о любви между мужчиной и женщиной. Он разъяснил, что любовь плотская и возвышенная, то есть духовная, находятся в непримиримом противоречии. Духовная, или платоническая, любовь, так сказать, прекрасна и не нуждается в грязной плотской любви, хотя эта последняя и необходима для размножения человечества. Демосфен снова выскочил с вопросом, является ли платоническая любовь бесполой и в чем вообще состоит разница между полами. Иов снова затянул песню о размножении человечества. Демосфен продолжал валять дурака. Он болтал что-то о средних веках, о епископе Егличе, о том, что сам Соломон, упоминаемый в Священном писании, имел иные взгляды на любовь, чем господин учитель. Спор перешел в непрерывное состояние войны между Иовом и Демосфеном. Демосфен получил выговор с предупреждением об исключении.

Вскоре после этого Сверчок принес мне небольшую книжечку: Сигма, «Наше мировоззрение». Он посоветовал мне прочесть ее повнимательнее. То, чего я не пойму, он мне объяснит. Он забыл в книге открытку, где было написано: «Милый Сверчок, душа моя кудрявая, я надеюсь, что в этот трудный час ты не отречешься от своих убеждений и поймешь, что надо делать. Твой Алеш». Алеш был сын носильщика Йосипа, приятеля моего отца. Насколько мне было известно, Алеш и его старший брат Пепи целыми днями пропадали в каком-то чулане. Они составляли взрывчатые смеси и изготовляли мины, ракеты, адские машинки и тому подобные страшные вещи, необходимые для революции. На открытке стоял штамп Нового Места, где Алеш задержался, возвращаясь из добровольческого легиона, который частью разогнали, частью перебили усташи в Загребе.

В ту ночь, когда мне приснился Поклукар, я вдруг позвал во сне Марию. Она была где-то очень далеко от меня, Мне хотелось, чтобы она подошла ближе.

— Что с тобой, Нико? — услышал я хриплый голос. — Ты бредишь?

И правда. В комнате светло. Это на отцовском ночном столике горит лампа под зеленым абажуром. Мой отец любит животных и зеленый цвет. Половина пятого утра. У отца бессонница, он перечитывает в постели старый номер «Мелкого собственника». «Не разобрал ли он моих слов?» — вдруг приходит мне в голову. Но нет, старик, очевидно, ничего не понял. Он спокойно говорит:

— Душно. Открой окно, а я потушу лампу. Никак не могу уснуть. Читаю. Думаю — поможет.

— Странный сон мне приснился, — говорю я.

— Военное время, — равнодушно бормочет отец, — чего только не приснится.

Я приподнялся в постели и с замиранием сердца спросил:

— Отец, а правда, что к Поклукаровой Анне итальянцы ходят?

Отец посмотрел на меня с удивлением, но не мог разглядеть в темноте выражения моих глаз.

— Откуда я знаю? Что один ходит — это как дважды два четыре. Тот, что у нее комнату снимает. С чего это тебе пришло в голову?

— А, да так просто, — смущенно ответил я, пожалев о своем вопросе.

Я повернулся к стене и попытался вновь вызвать виденное во сне. Но у меня ничего не вышло, и я перенесся мыслями к Люблянице. Мы с Марией часто ходили гулять к реке. Лучше всего там под ивами. С этими мыслями я и погрузился в легкий, освежающий утренний сон.

Майское воскресное утро. Мир Кайфежей, от которого я рвался прочь, как рвется дворовый пес с цепи. Над ним сияло мягкое весеннее солнце. Кривая сирень в углу сада уже покрылась зелеными листочками. Вот-вот расцветет. А магнолия, которая расцвела месяц назад, уже облетела. На этот раз я даже не заметил, как она цвела. Как это я о ней забыл?

Опершись локтями о железные перила балкона, я опустил голову на ладони и разглядывал сад через прямоугольные отверстия балконной решетки. Отец в своей полосатой фуфайке казался мне похожим на арестанта, приговоренного к пожизненной каторге.

Он ступил на тротуар и зажмурился от солнца. Калитку он из осторожности оставил открытой. Если хозяин чувствует себя сильным, он неохотно оставляет открытыми двери своего дома. Но сейчас, когда отец впервые вышел