Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

флотилия Ризенхоффа, повышенный интерес русских к этому району можно будет списать на небрежность подводников, позволивших заметить себя и выследить до самого фьорда. А потом, если все сложится удачно, это перестанет иметь значение: Мурманск будет атакован из-под воды раньше, чем русские успеют проверить поступившую к ним информацию…

— Что прикажете делать с русскими, бригаденфюрер? — спросил обер-лейтенант.

Шлоссенберг дал себе время поразмыслить, занявшись прикуриванием сигареты на дующем с моря резком ветру.

— В протоку, — сказал он, благополучно справившись с этой нелегкой, требующей немалой сноровки задачей. — Так, чтобы не осталось ни единого следа. Завернуть в парашюты, сложить туда же оружие и амуницию, добавить камней, надежно упаковать и — на дно. Я не хочу, чтобы это досадное происшествие приобрело хоть сколько-нибудь широкую огласку. Прикажите своим людям молчать, Вернер, и сами воздержитесь от обсуждения данной темы в офицерской столовой. Противник уничтожен, и расквартированным в бункере морякам вовсе не обязательно знать, что он вообще был. Им хватает собственных забот, и лишние волнения, связанные с появлением русских в районе базы, им ни к чему. У них трудная и опасная служба — не чета вашей, да и моей тоже. Их покой надо беречь, ведь минуты отдыха и полной безопасности выпадают этим героическим людям так редко!.. Ну, что вы стоите, обер-лейтенант? Выполняйте!

— Яволь, бригаденфюрер! Осмелюсь доложить, я полностью с вами согласен.

— Превосходно, — дымя сигаретой и глядя мимо него, рассеянно откликнулся комендант. Тогда, полагаю, ничто не препятствует вам приступить, наконец, к выполнению приказа!

Наводчик зенитной установки возвращавшегося с патрулирования береговой линии сторожевого катера заметил стоящих на краю обрывистого берега солдат и от нечего делать помахал им рукой, гадая, что загнало этих сухопутных крыс на самую кручу на изрядном удалении от бункера и ведущих к батареям ходов сообщения. Один или два солдата помахали в ответ. Потом катер неторопливо скрылся из вида за изгибом протоки; солдаты подошли к самому краю обрыва, подняли что-то с земли и, раскачав, бросили вниз. Продолговатый кокон из туго перевитого стропами парашютного шелка, поворачиваясь на лету, беззвучно канул в пропасть. Он вошел в воду почти вертикально, с пушечным гулом, подняв в воздух целую тучу брызг. Сверху уже летел второй, за вторым третий, четвертый…

К тому времени, когда пятый по счету русский парашютист отправился в свой последний полет, бригаденфюрер фон Шлоссенберг уже спустился по отвесной лесенке внутри бетонного колодца и, толкнув стальную дверь, очутился в благоухающем ароматами казармы тепле бункера. Проходя мимо одного из спальных помещений, он через открытую дверь увидел солдата, который, пыхтя от прилагаемых усилий, разламывал на куски и совал в пышущий жаром зев чугунной печки сколоченные из обрезков соснового бруса кресты.

Бригаденфюрер шел сводчатыми бетонными коридорами, направляясь к себе, и мыслями его постепенно овладевали повседневные будничные заботы: заключенные, баржи с горючим и боеприпасами для субмарин Ризен-хоффа, необходимость восполнить убыль личного состава и, в числе всего прочего, снова появившаяся у основания одной из опорных колонн морского портала подозрительная трещина — подарок, оставшийся в наследство от покойного Курта Штирера.

Глава 14

«Юнкерсы» улетели, и наступила тишина, после грохота рвущихся бомб, гула моторов и пальбы зениток показавшаяся оглушительной, как при сильной контузии. Кое-как вытряхнув насыпавшийся за шиворот мусор, Лунихин поправил фитилек «катюши» — коптилки, сделанной из заклепанной снарядной гильзы, — и вернулся к прерванному налетом вражеской авиации занятию. Занятие было важное — командир ТК-342 штопал продранный немецким осколком ватник. Осколок прошел по касательной, пробороздив ватник по диагонали от правой лопатки до поясницы, и, лязгнув напоследок о палубу, рикошетом улетел в море. Он был уже на излете, и, по общему мнению экипажа (да и своему собственному, если уж на то пошло), Павел уцелел только благодаря этому обстоятельству. На палубе осталась неглубокая выщерблина, зато ватник впору было выбросить. Лунихин терпеливо сражался с расползающейся под руками ветхой, опаленной тканью и так и норовящей вылезти наружу серой слежавшейся ватой, борясь с искушением именно так и поступить — отдать чертову тряпку Федотычу на ветошь, а еще лучше просто выкинуть ее за порог и забыть.

Рулевой Васильев, разбуженный бомбежкой, поворочался на скрипучих нарах, пару раз протяжно, заразительно зевнул, невнятно прошелся насчет чертовых фрицев, которые сами не спят и другим не дают, повернулся спиной к свету, натянул на голову полу бушлата и уютно засопел. Свищ сидел на корточках около раскаленной буржуйки и курил в поддувало, время от времени без видимой необходимости, просто от нечего делать подкладывая в огонь какие-то щепки. На противоположном от Павла конце стола шелестел грубой оберточной бумагой и быстро-быстро шуршал карандашом Ильин. Время от времени он поднимал глаза, чтобы бросить короткий пристальный взгляд на озаренного оранжевыми отсветами огня Свища, и снова принимался шуршать и тихонечко скрести карандашом по бумаге, как угнездившаяся под плинтусом мышь.

Исчерпав наконец терпение, Павел скомкал ватник и швырнул его на нары.

— Помогай бог, пустая работа, — вспомнив одну из любимых поговорок своего покойного деда, сказал он.

Свищ выбросил в печку коротенький окурок, прикрыл дверцу и встал, разминая затекшие ноги.

— Давай я попробую, командир, — предложил он и пошевелил растопыренными пальцами. — У меня пальчики, как у пианиста!

— Надо же, — сдержанно восхитился Павел, — ну все при тебе! Прямо-таки все угодья — и грудь колесом, и хвост колом…

— А то! — хвастливо объявил Свищ и, прихватив с нар ватник с болтающейся на конце нитки иголкой, подсел к столу.

Лишившийся натурщика Ильин с негромким вздохом отложил огрызок карандаша.

— Взглянуть можно? — попросил Павел.

Ильин не стал ломаться и, немного смущаясь, протянул через стол неровно обрезанный лист размером со школьную тетрадь. Свищ оторвал от лавки тощий зад и наклонился, чтобы через плечо Лунихина сунуть в рисунок рябой любопытный нос.

— Оба-на! — восхищенно протянул он. — Ну вылитый! Ей-богу, как живой. Лучше, чем в натуре!

Рисунок — вернее сказать, набросок — и вправду был хорош. Освещенный спереди Свищ сидел на корточках перед буржуйкой с зажатой в зубах самокруткой и, щуря от дыма один глаз, что-то подкладывал в топку. Подсвеченный отблесками пламени махорочный дым извилистой струйкой утекал в мерцающее поддувало, и было трудно поверить, что на самом деле перед глазами нет ничего, кроме грубой серой бумаги и некоторого количества графита, настолько точно была передана волшебная игра света и тени.

— Талант! — продолжал шумно восхищаться моторист. — Нет, надо же, какие на свете бывают люди, с кем я на одних нарах кантуюсь! Нет, командир, я считаю, надо его на берег