Неизвестный геноцид: Преступления украинских националистов на юго-восточном пограничье Польши 1939-1946 - Богуслав Пазь

симпатии к немцам, нежели немцы к полякам. Отношение немцев изменяется очень медленно. Однако заслуживает внимания факт, что поляки, которые были жертвами немецкой политики не только во времена правления национал-социалистов, но и ранее, гораздо более свободны и более миролюбиво настроены к немцам, нежели наоборот. Это понятно с психологической точки зрения, поскольку те, которые совершили что-то плохое, часто проявляют подсознательную тенденцию думать, что жертвы также должны были принимать в этом участие. Этот психологический механизм создает “антисемитизм враждебности” (anti-semitism of resentment). Поскольку мы не хотим признавать нашей роли в качестве преступников, то чтобы облегчить наши эмоции, говорим: “сами жертвы также принимают в этом участие”. И до определенной степени это также относится к Польше. Я бы сказала, особенно в последние годы. Публичные дискуссии в Германии о нацистском прошлом и Второй Мировой войне изначально касались евреев, а после — изгнанных. Однако не так уж часто — того, что причинили Польше. Я думаю, что это дефицит, который необходимо восполнить, чтобы показать современной Германии то, что на самом деле произошло в Польше»[544].

Однако замечания Шван были проигнорированы.

Чеслав Милош в своей нобелевской лекции говорил о «другой Европе»[545]. Он не имел в виду Россию, которая известна концентрацией на самой себе, но скорее страны на запад от России, культура которых имеет корни в западном христианстве и греко-римских образцах, но которые, однако, утратили политическую независимость в разные моменты истории и обрели ее в результате Первой мировой войны[546]. Битвы, памятники, музеи и lieux de memoire, связанные с «великой войной», рассеяны по этим странам. Но названия этих мест, городов, населенных пунктов и лиц, с ними связанных, не присутствуют в памяти западных европейцев, т. е. в общей памяти, которая была предметом дискуссии на конференции Немецкого исторического института. Исключением являются места, связанные с Холокостом. Страны, расположенные к востоку от Германии, в т. ч. Польша, были в XIX в. разделены между империями, в результате чего более ранняя их история была стерта из европейского, а главным образом, из немецкого сознания. Несмотря на это, данные страны сыграли значительную роль в предыдущих столетиях. И даже сейчас, после всех этих поражений, располагают сильной и выразительной идентичностью. Польша насчитывает почти 40 млн. граждан, из которых 97 % воспринимает себя как поляков (в Германии 91,5 % граждан воспринимает себя как немцев[547]). Кто же за пределами Польши вспомнит сейчас, что Павел Влодковиц (1370–1435) представил в 1412 г. на Соборе в Констанце трактат De potestate papae et imperatoris, в котором сформулировал основы международного права и провозгласил, что «также язычники имеют право на жизнь в мире»? Или о том, что в Праге и Кракове университеты были раньше Вены и Гейдельберга? В связи с подобного рода амнезией, в XXI в., после присоединения к Европейскому Союзу, страны к востоку от Германии называются «новой Европой», так, будто бы их Средневековье, Возрождение и барокко никогда не существовали, будто Европа началась с Просвещения.

Почему эти вопросы столь важны для американской интеллектуальной жизни, и американского консерватизма в особенности? Поскольку, во-первых, сейчас консерваторов в «новой» Европе больше чем в «старой», и именно с ними американские консерваторы обязаны начать диалог. В этой «другой Европе» больше исповедующих христианство, нежели в Западной Европе. Несмотря на вторжение постмодернизма в восточно- и центральноевропейские университеты и в систему образования, гуманитарные науки в этих странах отличает в немалой степени логоцентризм, и поэтому они также более гармонируют с консервативной мыслью в Соединенных Штатах, чем с гуманистической научной мыслью в «старой» Европе. Это особенно релевантно по отношению к Польше, где аристотелевские рассуждения (т. е. такой вид мышления, началом которого служит признание действительности, существующей вне людского сознания, в большей степени, нежели начало, происходящее от человеческого сознания — так, как этого хотели Декарт и Просвещение), принимается гораздо более широко, чем в Германии или в американских университетах.

Потому также важно понять последствия подхода к исторической памяти, пропагандируемого в ходе конференции Немецкого исторического института. Этот подход призывает «старую» Европу отбросить свою логоцентрическую ориентацию и реструктурировать свою систему ценностей в соответствии с постсовременными принципами. «Конструктивистский» подход Ассманн находится в «особой оппозиции» к эссенциализму, если воспользоваться ее собственными словами. Она утверждает, что мы всегда выбираем из прошлого то, что для нас наиболее выгодно. Другими словами, мы всегда относимся к прошлому инструментально, более помня о собственных интересах, чем о принципах объективности. Однако существует огромная разница между признанием в том, что мы никогда не сможем быть совершенно объективны, и ограничением нашей памяти только лишь собственными интересами. Ассманн признает вслед за Хальбвахсом, что коллективная память является конструкцией памяти «соответствующей потребностям современности». В связи с тем, что современность и с какой точки зрения не стабильна, реконструкция прошлого является изменяющимся открыто-закрытым проектом[548]. Другими словами, правды о прошлом не существует.

Осмелюсь сказать, что это издевательство над концепцией памяти, которой придерживаются американские консерваторы, и которая до недавнего времени была принята также и в Европе. Разумеется, наше представление о прошлом всегда возникает в процессе конструкции. В конструктивизме Ассманн, однако, не хватает механизмов, предупреждающих нас, что определенная важная часть прошлого не была принята во внимание; это уничтожает разницу между «существенным» и «второстепенным», ограничивая процесс нашего запоминания тем, что служит современности. Заявление Ассманн является рафинированной и применимой в частном случае версией марксистского принципа, что наш материальный статус определяет наше сознание. Ассманн может предложить нам только лишь кратковременную замену европейской памяти, ту, что опирается на «события» Каролы Дитце, излагаемые и разъясняемые выдающимися личностями, престижными университетами и хорошо известными издательствами. Народы, которые сумели сформулировать свою историю мира, будут удовлетворены таким порядком вещей, но от тех, которые этого не сделали, нельзя ожидать согласия на что-либо, что является для них разрушением истории. Таким образом возникают конфликты между народами.

Историки, которые собрались в Немецком историческом институте в ноябре 2006 г., чтобы оглашать ученые трактаты, дискутировали об истории таким образом, который подразумевал, что их дискурс является единственным признаваемым на мировом уровне, и в связи с этим он не может быть подвергнут сомнению. Хотя тенденция к навязыванию интерпретаций появилась в искусственной атмосфере академии и поэтому может также представляться незначительной, необходимо принимать во внимание угрозу, связанную с подобной манерой поведения. Постмодернистский подход к истории не может быть принят восточными соседями Германии, а также теми, кто отказывается бросить логоцентризм в «мешок беспамятства», если пользоваться определением Оруэлла. Анализ