Переворот - Иван Павлович Кудинов

Вошел адъютант. Доложил, что прибыл и ждет аудиенции представитель американской миссии сэр…

— Скажите сэру, что я занят сейчас и принять его не могу, — резко перебил его адмирал. Потом он молча, упрямо ходил по кабинету, от стола к двери и обратно, постепенно успокаиваясь и обретая равновесие. Успокоился. Вызвал адъютанта. И уже совсем другим тоном спросил:

— Американец все еще здесь? Пусть войдет. Адмирал горячий человек. Но и отходчивый.

* * *

Между тем генерал Катанаев доносил из Читы: «Законные требования комиссии открыто игнорируются людьми Семенова. Свидетели по делу (даже из лиц, занимающих высокое служебное положение) настолько запуганы карательными мерами семеновских чинов и самого атамана, что давать какие-либо показания решительно отказываются, ограничиваясь лишь общими словами. Забайкалье объявлено на военном положении. Атаман Семенов пользуется здесь неограниченной властью. Ослушаться атамана — значит, потерять голову. Газеты «Забайкальская новь», «Русский Восток» и «Наш путь» также находятся в руках атамана, печатают только то, что выгодно ему. Имя верховного правителя здесь предано молчаливой анафеме. Ни слова не было сказано в газетах и о прибытии комиссии… В виду столь конфузного положения просим принять срочные меры».

Колчак ответил коротко: «Действия комиссии временно прекратить. Благодарю за отлично выполненную работу».

Генерал Оаба устроил прощальный обед в честь отъезжающей из Читы комиссии. Стол на этот раз был сервирован исключительно по-русски. Военный оркестр исполнял русские марши. Довольный, сияющий Оаба, в парадном мундире, с орденом св. Владимира на шее, провозгласил тост за здоровье русских гостей… Катанаев с горькой усмешкой подумал: «Выходит, мы у себя дома гости, а они здесь — хозяева?»

Оаба дружески тронул его за локоть:

— Почему грустит генерал? Могу я задать вам один очень важный вопрос? — Оаба помедлил. — Скажите генерал, как вы отнесетесь к тому, если главнокомандующим русских войск на Дальнем Востоке будет назначен Иванов-Ринов, а помощником его атаман Семенов?

Катанаеву почудилась в голосе Оабы насмешка.

— Простите, я не ослышался?

— Могу повторить, генерал.

— В таком случае позвольте на этот вопрос не отвечать. Мое отношение к Семенову вам известно.

Оаба учтиво улыбнулся:

— Но я полагал, что ваше отношение изменилось…

— Нет. Оно остается неизменным.

— Очень жаль! — вздохнул Оаба. — Не думаю, что адмирал будет этому рад. Не думаю…

Катанаев развел руками.

Это был последний их разговор. Теперь одна мысль не давала покоя: что предпримет адмирал, каким будет следующий его шаг?

С этой мыслью генерал Катанаев и вернулся в Омск.

И в тот же день, считая дело безотлагательным, отправился к министру юстиции. Старынкевич встретил дружелюбно. Сказал, что работой комиссии в Омске остались довольны… Катанаев отнесся к похвале сдержанно:

— Благодарю. Но комиссия в силу объективных причин не смогла до конца выполнить свою задачу.

— Нет, нет, Георгий Ефремович, все хорошо, — заверил министр. — И очень правильно, что, обвиняя Семенова по статье сто уголовного кодекса в противогосударственных действиях, комиссия не находит достаточного повода обвинять его в измене…

Катанаева странный этот вывод смутил:

— Как? Разве «измена» и «противогосударственные действия» — это не одно и то же? А я полагал…

— Нет, нет, Георгий Ефремович, — подтвердил министр, — не одно и то же. Имейте это в виду…

Назавтра Катанаеву предстояло явиться с, докладом к верховному правителю. Генерал готовился тщательно и прибыл минута в минуту к назначенному часу. Адъютант в форме морского офицера встретил его и проводил в приемный зал, или в кают-компанию, как тут его называли, где уже находился военный министр Степанов и прибывший из Владивостока генерал-лейтенант Романовский… Тотчас вошел адмирал. Быстро со всеми поздоровался, пожав руки, и пригласил садиться. И сам сел рядом с Катанаевым, заметно возбужденный и более, чем всегда, бледный.

— Ну-с, ваше превосходительство, — внимательно посмотрел на Катанаева, — что в Забайкалье? Какие ваши впечатления, выводы? Мы вас слушаем.

Катанаев изложил суть дела. Колчак слушал не перебивая. Потом вздохнул и наклонил голову, глухо проговорив:

— Другого я и не ожидал. Действия Семенова недопустимы, согласен с вами. Более того, невозможны в сколько-нибудь благоустроенном государстве… Подтвердились самые худшие мои опасения.

— Полностью подтвердились, — кивнул Катанаев.

Преступность действий Семенова и приближенных к нему лиц не вызывает никаких сомнений. Это опасный человек.

— Совершенно с вами согласен. Семенов заслуживает самых строгих репрессивных мер. Но обстоятельства, ныне сложившиеся в Сибири, не позволяют этого делать…

Катанаев с изумлением смотрел на Колчака. Что с ним? Его как будто подменили: два месяца назад, когда он уговаривал Катанаева возглавить следственную комиссию, от каждого его слова веяло твердостью и непримиримостью, сейчас же во всем чувствовалась неуверенность и даже растерянность. «Не думаю, что адмирал будет этому рад», — вспомнились слова японского генерала. Многое, как видно, за этими словами скрывалось, в них и только в них надо было искать разгадку этой странной метаморфозы адмирала…

— Простите, но речь идет об интересах государственных, — сказал Катанаев. — В данном случае…

Колчак не дослушал его и резко встал, вышел из-за стола:

— В данном случае вопрос уже предрешен. И мне остается только поблагодарить вас, генерал, за отлично выполненную миссию. Не смею больше задерживать.

Встреча продолжалась ровно двадцать минут. А комиссия, созданная под эгидой верховного правителя, работала больше двух месяцев. Для чего? Какой смысл во всем этом?

У Катанаева было такое чувство, словно его, старого генерала, обвели вокруг пальца, обманули и вовлекли в какую-то непотребную игру, заставив исполнить глупейшую роль в этом откровенном фарсе.

Спустя три дня после возвращения комиссии последовал приказ адмирала о «единстве всех сил», по существу обращавший в ничто прежний его приказ — под номером 60, из-за которого и разгорелся весь этот сыр-бор.

А еще через день пришла телеграмма из Читы: атаман Семенов изъявил готовность служить интересам «всероссийской власти» и ждал указаний верховного правителя относительно совместных действий…

30

Весна 1919 года, сделав реверанс, поспешно отступила. После короткой оттепели резко похолодало. Утрами солнце всходило студено-красное, жгучее, рассеивая по снегу мириады колючих сверкающих блесток. Мглисто синело небо.

Казалось, нет и не будет конца зиме.

И бесконечно тянулось судебное разбирательство:

Гуркин пал духом. Допросы опять возобновились. И следствие пошло как бы по второму кругу. Чего от него хотят — он не знал. И пугал его не сам приговор, ничего доброго не суливший (Гуркин обвинялся, как и атаман Семенов, по статье 100 уголовного уложения), пугала несправедливость и необоснованность выдвинутых против него обвиненний.

Гуркин упорно твердил:

— Виновным себя не считаю — и не признаю.

— А как вы объясните попытку выделить Горный Алтай в так