Последняя метель - Иван Фаддеевич Объедков

ним, и уважение к нему было почти такое же незаметное, но постоянное, какое бывает в хорошей семье к доброму, справедливому и строгому отцу. С ним было легко и надежно. Он хорошо знал, что надо делать, вечно был чем-то занят, что-то планировал, прикидывал и всегда был озабочен делами хозяйства.

Горюхин не был суетливым и мелочным, но, кажется, не было ни одного дела, к которому бы он не прикоснулся, прошел мимо. Он неожиданно, но всегда к месту появлялся то тут, то там, умел со всеми радоваться общим успехам, глубоко переживал промахи и неудачи, был отзывчив к чужому несчастью. И если он заходил к кому-нибудь в дом проведать больного, посоветоваться о чем-либо или кого-то посовестить с глазу на глаз, то это воспринималось людьми как должное, что он просто не мог не сделать этого.

Особенно ценили Павла Фомича женщины. Для них он всегда был не просто хороший и заботливый хозяин, но и такой человек, моральный авторитет которого настолько был высок, что с ним считались даже самые бесшабашно-отбойные мужики.

Горюхина смущало молчание зала, и ему хотелось во что бы то ни стало разрушить его, хоть на минутку вызвать одобрительную реакцию. Он хотел сказать пару слов, коротко, но коротко у него не получалось на этот раз. Он стал называть уже известные всем цифры, доказывая, что колхоз не стоял на месте и никакой «топотухи» не было, хотя об этом слова не было сказано. Вообще-то, он всегда и везде говорил мало, а в этот раз его было просто не узнать.

— Я вот что вам скажу. Посмотрите на нашу речку. Не больно она у нас большая, но и не маленькая, не стоячая, а течет себе круглый год в большую реку. Приглядитесь к ней и увидите: подует попутный ветер — и волны-то вроде вперегонки. И плыть легко под ветер-то. — Горюхину показалось, что он овладел вниманием зала, и тишина уже не пугала, а, пожалуй, вдохновляла его. — А бывает и так, что ничего не плеснется и не шелохнется, будто уснула речка-то. Но это только так кажется, а на самом деле она знай себе течет куда ей положено. А бывает и наоборот: налетит шальной встречный ветер, всю ее взъерошит, так и кажется, что она назад пошла. Оказывается, и тут не то, сунь поглубже руку-то и сразу поймешь: течет речка-то. Туда же течет. Кто спорит, когда ветер встречный — плыть труднее. А сколько, сколько их было этих всяких встречных-то ветров…

Горюхин устало вздохнул и, морщась, стал медленно выдыхать, придерживая грудь ладонью. Он был бледен, и в зале давно уже догадались, что он болен, сам не свой.

Осторожно поднялся Телков и, пользуясь тем, что Горюхин замолчал, с выражением озабоченности на лице, что-то тихо сказал ему, и тот, улыбнувшись, кивнул в знак согласия, сказал еще пару слов, устало опустился на стул.

В президиуме о чем-то советовались, а потом Телков поднялся и обратился к залу.

— У нас тут еще один вопрос: о плане капитального строительства на пятилетку. Такой план район требует. С Павлом Фомичом тут все согласовано. Он просит учесть все, что сказано было тут, особенно по Артемову, о чем говорил Кузьма Николаевич: теплицу, крупную ферму и мост. А Павлу Фомичу, сами видите, нездоровится и, я думаю, мы разрешим ему уйти домой.

В зале раздались одобрительные возгласы, и Горюхин неторопливо собрал со стола бумаги, что-то сказал Телкову, поднялся и вышел через дверь на сцене. Войдя в свой кабинет он торопливо вынул из ящика стола нитроглицерин, сунул таблетку под язык и опустился в кресло, закрыв глаза.

В кабинет вошла Васса Буренкова, уже немолодая женщина, много лет проработавшая вместе с Горюхиным учетчицей, трактористкой, а теперь — бухгалтер колхоза. Она была в полушубке и теплом пуховом платке.

— Павел Фомич, да на тебе лица нет. Что это ты: не из-за Артемова ли уж так расстроился?

— Нет, нет, не из-за этого, — он поморщился и со свистом втянул воздух через плотно сжатые зубы.

Налив воды в стакан и подав его Горюхину, опустилась на стул рядом с ним.

— Может, врача вызвать?

Горюхин, не открывая глаз, отрицательно покачал головой и сказал, что ему надо идти, болит сердце. Васса сказала, что проводит его.

Буренкова помогла ему одеться, и они вышли через другую дверь. На улице было уже темно. Метель разыгралась вовсю. Холодный ветер крутил жесткую снежную крупу, больно, бил им в лицо и валил с ног. Навстречу мужу бежала жена, которой, видимо, кто-то успел сообщить. Обе женщины ввели Горюхина под руки в дом, помогли ему раздеться и уложили в постель.

Через полчаса прибежал доктор вместе с сестрой, прослушал Горюхина и строго наказал не вставать. Сделали ему уколы, и он вскоре уснул.

На следующий день Горюхину лучше не стало. Везти его в районную больницу побоялись: метель не унималась, в степи все замело, а до райцентра как-никак десять километров.

Просмотрев утром электрокардиограмму, снова тщательно прослушав Горюхина, врач опустился на стул около кровати.

— Придется полежать, Павел Фомич. Наберитесь терпения и уж, пожалуйста, не думайте о делах-то.

Горюхин повернул лицо и посмотрел на молодого врача.

— Что же, Иван Николаевич, опять инфаркт, что ли? — спросил он с заметной обреченностью в голосе.

— Нет, нет. Я вас не обманываю, Павел Фомич. Может быть, это и от погоды, а может…

Горюхин не дал договорить врачу:

— Вы, врачи, как и агрономы, все неполадки на погоду сваливаете.

— Ничего не поделаешь, Павел Фомич, влияет погода-то, — улыбнулся доктор и развел руками. — Полежите недельки две, и все встанет на место. В такую погоду только и лежать. Лекарства у нас все есть, а Анна Владимировна обещала еще кое-что подослать из райбольницы.

6

На третий день Горюхин почувствовал себя лучше. Он лежал дома, в просторной и светлой комнате. За окном по-прежнему гудела метель, не унимавшаяся ни на один час; такого, кажется, и не бывало еще. Лицо у Горюхина осунулось, заросло седоватой щетиной, под глазами — большие темные круги.

Павел Фомич не умел днем спать и никогда не насиловал себя, а теперь тем более ему не спалось. Он часами лежал неподвижно с закрытыми глазами, беззвучно шевелил губами, словно разговаривая с кем-то, иногда произносил несколько слов вслух и тут же с тревогой открывал глаза, чтобы убедиться, не услышала ли жена.

Перед его мысленным взором все время возникали картины прожитой жизни, одни исчезали бесследно, другие вызывали раздумье, третьи подолгу мучили, терзая разум