Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов

— Каждый должен иметь свою внутреннюю жизнь и служить общему делу тем, в чем его призвание, — сказал отец.

— У нас нет личного призвания, у нас у всех должно быть общее призвание: в оставшиеся два года построить социализм. Ты вот уткнулся в свое личное искусство и больше ничего не знаешь, и жизнь отказывается тебя признать. А мы сейчас и кузнецы, и художники, и трактористы. Я вот и художник, и тракторист, и фельетонист. А лес пошлют сплавлять, поеду сплавлять лес.

— Как же ты тогда устроишь свою личную судьбу?

— А личной судьбы у нас никакой нет. Но не беспокойся, я не умру с голода, так, как ты умирал, когда в молодости устраивал свою «личную судьбу» в Париже. Ты был один, а я не один.

— Значит, искусства как самоценности вам не нужно?

— Не нужно, папаша. Некогда. Нам нужны не вообще ценности, а ценности, необходимые нам для ударной стройки.

— Тогда вы получите от человека только третий сорт, — сказал мастер.

— Давай сюда и третий сорт, он иногда дороже первого, если к делу.

— Ил знаешь, я годами совершенствовал свое мастерство для того, чтобы создать вечные вещи, а не третий сорт, — сказал старик, — некоторые вещи я писал восемь лет, потому что человечество хранит один первый сорт.

— Долго очень. Да и что толку от того, что оно его «хранит»?

— Тогда тебе остается писать плакаты.

— Да я и так уже пишу их. Равное, чтобы действовало в том направлении, в каком нужно сейчас.

— Я всегда говорю «мне нужно», — заметил отец, — а ты говоришь только: «нам нужно».

— Вполне естественно: у меня нет «я», у меня есть «мы», — сказал сын, пожав плечами, и продолжал: — Если действует, значит, хорошо. А будет ли у меня на картине рука выписана немножко лучше, немножко хуже — не все ли равно. Я пишу то, чем масса живет в данный момент. И моя задача заставить ее жить этим сильней, крепче. Всю ее сколотить, хотя бы на один момент, в одно целое. Я это делаю. А ты пишешь в течение десяти лет то, чем живешь только ты один и до чего никакого дела нет массе.

— Я делаю то, что вечно. Что нужно сегодня и что будет нужно через пятьдесят лет.

— Ну, я экономнее тебя, — сказал Андрей. — Твоей вечностью будут жить на протяжении этих пятидесяти лет десятки — это ничто. А на протяжении одного момента десятки и сотни тысяч — это уже сила! Чувствуешь! Двигать всю эту массу одновременно, хотя бы на один момент, а не ждать в течение пяти — десяти лет ничтожных одиночек.

— Слава богу, — сказал иронически отец, — сегодня ты снизошел до серьезного разговора со мной.

— Отчего же изредка не поговорить серьезно. Тем более что мы с тобой разрешаем сейчас кардинальный вопрос искусства.

— Быть ему или не быть? — спросил отец.

— Да, — ответил сын, — быть ему или не быть.

— Но это не только вопрос искусства, этот вопрос посильнее, это вопрос о судьбе высших ценностей человека: о совершенстве и о гении. Нужны вам они или не нужны?

— Нет, не нужны, папаша. Гении всегда единицы, и мы в данный момент недостаточно богаты, чтобы заниматься доведением отдельных единиц до высших степеней совершенства. Твой принцип — совершенство, вечность и единицы, а наш принцип: масса, ударный момент, хотя бы и без гения.

— И ты не допускаешь в человеке собственного пути? Значит, ты делаешь личность только подсобным рабочим средством для ваших целей.

— В ее же интересах. У нас, повторяю, папаша, пятилетка, если личность займется «собственным путем», она отстанет и окажется в неприятном одиночестве. Вроде тебя, например. У тебя гениальные картины, — он улыбнулся, — а ты нам не нужен, папаша.

— Да не называй ты меня этой идиотской кличкой! Я прежде всего самому себе нужен, — сказал с раздражением мастер.

— А это твое личное дело. Но с точки зрения того же искусства ты опять-таки поступаешь неэкономно. Вот ты по своему пути дошел до своей основной мысли, как ты говоришь, и написал вон то словечко, — сказал Андрей, занятый яйцом, и указал движением локтя на надпись на картине. — А это ни к чему. Это не метод нашего времени. Это ручная кустарная работа — усовершенствовать единицы до первого сорта. У нас эпоха фабричной работы. Лучше, то есть опять-таки экономнее сорганизовать в данный момент тысячи и поднять их до уровня хотя бы второго сорта, чем дожидаться единиц. У нас метод другой.

— Фабричный? — иронически подсказал отец.

— Именно фабричный, в противовес ручному, кустарному, — ответил спокойно сын.

— А ты знаешь, что ценится высоко именно ручная работа, а фабричная является синонимом дешевизны и шаблона?

Сын улыбнулся.

— И вот благодаря этой-то дешевизне ею пользуются массы, она вошла в обиход. Редкие же уникумы искусства в жизнь никогда не войдут, они слишком дорого стоят и ими будут пользоваться только единицы, а что сильнее, масса или единица?

Отец несколько времени молча смотрел на сына, сидя в кресле, потом сказал:

— Значит, вы сознательно сейчас идете на третий сорт?

— А почему нет? Когда у тебя пожар, ты, наверное, предпочтешь заливать его из самого обыкновенного ведра, чем дожидаться заграничной машины из города. У нас теперь пожар, и нам сроку до конца пятилетки осталось два года. Мы тоже ставим себе вопрос: быть или не быть? И позволяем себе удовольствие со всей дерзостью утверждать: быть! Но для этого нам нужен наш метод, пустить в дело всю массу и по пути поднимать ее от третьего сорта выше и выше, хотя бы до него она и не дошла. А твой, несмотря на всю его возвышенность и великолепие, нас не довезет не только в два года, айв пятьдесят лет.

V

Перед отъездом у мастера собрались его друзья. Все смотрели картину, где была изображена молодая женщина, говорили о необычайно схваченном выражении и жалели о том, что картина осталась неоконченной.

Но мастер сказал, что больше не будет писать таких картин, а будет писать только то, что соответствует его теперешнему сознанию, и давать выражение тому высшему, чего он достиг, хотя бы это было понятно только единицам.

Он показал последнюю картину, сняв с нее парусину. и ждал, что скажут зрители. Они долго смотрели, потом один из них сказал:

— Вы задумали великую вещь, это апофеоз человеческой личности, но для восприятия этой вещи нужна большая культура личности. Ее