Семейная книга - Эфраим Кишон

Моя мама несколько раз в год спрашивает меня, навестил ли я уже тетю Илку, и я, как обычно, отвечаю, что в конце осени непременно к ней заскочу. Нет, я не имею ничего против тети Илки, напротив, я весьма ценю ее как музейный экспонат, но есть в ней несколько моментов, затрудняющих прямой контакт.

Во-первых, она живет в гуще Яффо, во-вторых — ей восемьдесят девять в тени, и она постоянно делает замечания, а это неисправимо. То есть всякий раз, когда я появляюсь на пороге ее развалюхи, она поднимает на меня свои глубоко посаженные глаза и говорит, прерывая речь хриплым кашлем:

— Ну наконец-то ты вспомнил о своей старой тетке.

— Я был очень занят последние пять лет, — отвечаю я измученным голосом заброшенного родственника, — но я все же пришел, тетя Илка…

Тогда тетя говорит мне, чтобы я почистил ботинки, ибо старушка поражена тяжелой болезнью пола. Она чистит и наводит лоск на полах своей хижины бесконечно, пока у человека не появляется желание парить там в воздухе, дабы не загрязнять своими копытами храм чистоты. Поэтому тетя знает каждую половую плитку в лицо и даже пронумеровала их по принципу шахматной доски. Она, к примеру, говорит «Г-18 снова влажная», ну и все в таком духе. Вот я и не особенно горю желанием посещать полы тети Илки. Наша беседа быстро переходит на тему кошек. Глаза тети увлажняются, и она шепчет в жестокий послеобеденный туман:

— Ах, Бланка!..

Бланка — это незабвенная кошечка тети Илки, которая преставилась в середине 50-х годов. Я кошку имею в виду. Я не так уж хорошо помню бессмертное животное, ибо в те годы я еще мучился за пределами Израиля и не следил так уж пристально за судьбой еврейских котов. Тогда тетя достает фото из старинного комода, находящегося между Д-21 и З-24, и шепчет сквозь кашель.

— Она всегда сидела на кресле, где ты сейчас сидишь…

Она говорит это и тогда, когда я стою. При упоминании кошечки я всегда встаю, дабы почтить память покойной, и гляжу на фото. Ну что сказать, кошка как кошка, без всякого сомнения кошка.

С усами.

— Она любила тебя, Роберт, — голос тети дрожит, — как не любила никого в мире.

Восемьдесят девять лет тете, может, даже девяносто исполнилось с тех пор, как эта книга вышла. Я киваю головой в знак того, что разделяю печаль утраты, но поглядываю на старые стенные часы. Жаль, что я не успел познакомиться с Бланкой, жаль, что я не Роберт, все жаль.

А вот — дядя Кальман из рода звонящих родственников. Этот экземпляр преклонных лет — потомок моей тещи справа, — имеет обыкновение частенько звонить и спрашивать:

— А почему ты мне не звонишь?

У дяди Кальмана кассеншос в развитой стадии — болезнь, пригодная для долгоиграющего описания. По случаю этой неотвязчивой болезни я установил в своем кабинете особый телефон с громкой связью, что позволяет не держать трубку во время разговора. Это меня и спасает — руки свободны. Дядя изливает все свои беды в трубку, в то время как я пишу в кабинете халтурные пьесы, немного дремлю, мою голову, занимаюсь ритмической гимнастикой. Он же непрерывно передает мне на длинных волнах свои сообщения, при условии, что я каждые четверть часа восклицаю в трубку:

— Что вы говорите, дядя Кальман!

Особенностью беседы является то, что в среднем через каждые три минуты мой добрый дядя начинает монолог сначала, произнося:

— Кстати, что я хотел спросить? Ах да, почему ты мне не звонишь?

Отсюда следует вторая теорема разветвленной индустрии родственников — родственники помнят только то, что произошло более сорока лет тому назад. То есть дядя Кальман вспомнит лишь в 2041 году то, что сказал мне получасом ранее. Неплохие шансы, в самом деле…

Западня памяти — это чертовски подлое оружие в руках престарелых родственников. Если Кальман поднимается по лестнице своих воспоминаний, он не спустится оттуда до захода солнца. Правда, начало всегда замаскировано под некую актуальную тему.

— Я читал, что организация экспортеров нефти хочет повысить цены на нефть, — открывает дядя тему («что вы говорите, дядя?!») и добавляет: — Я далеко не сегодня, сынок, начал заниматься проблемами энергетики. Если память мне не изменяет, я уже в восьмом классе составлял работы по этой проблеме. Я сидел в классе на второй скамье слева напротив стола учителя в среднем ряду от третьего окна, а возле меня сидел, если уж ты об этом спрашиваешь, Герман Шпиндлер, который впоследствии женился на дочери клептомана Эгона Гольдфлакера из семьи Гольдфлакеров из Солнока, который омывают воды Дуная и где дважды были наводнения — в первый раз в 1874 году, а второй — в апреле 1909-го, когда я все же сидел за третьей партой со стороны второго окна, мне надо будет как-нибудь это проверить…

Где-то в районе 1917 года мною начинает овладевать тревожная слабость, граничащая с легким обмороком. Не раз домочадцы вытаскивали меня из кабинета, когда я был распростерт без чувств на письменном столе, в то время как моя рука все еще обхватывала динамик…

И что же, черт побери, происходит?

Однажды после особенно изнурительной беседы с дядей Кальманом я вышел немного проветриться и увидел моего соседа Феликса выходящим из дому и тепло прощающимся с неким смирным старичком. Они обнялись без слов, и старик исчез в тумане, как не бывало.

— Это старый Готтхаймер, — объяснил мне Феликс Зелиг, — мой дядя, если не ошибаюсь.

Я спросил его — может, старик глухой или что-то в этом роде?

— Нет, — ответил сосед, — он просто тихий. Из него слова не выжмешь, к моему глубокому сожалению.

У меня просто слюнки потекли. В отличие от моего соседа, обожающего шум, если вы помните эту жабу в человеческом облике, старичок был человеком молчаливым.

— Послушайте, — сказал я Зелигу, преисполненный зависти, — у меня есть дядя того же возраста, в хорошем состоянии, который рта не закрывает. Так, может, нам…

Мы совершили обменную операцию с испытательным сроком на шесть месяцев. С тех пор дядя Готтхаймер сидит в уголке моего кабинета и молча смотрит в потолок, а дядя Кальман каждый день звонит Зелигу и делится с ним воспоминаниями…

Дядя мне — дядя ему.

Все, мне кажется, довольны бартерной операцией. Даже моя мама поддержала это функциональное решение: «Главное, чтобы Кальману было с кем поговорить». Будущее — за обменом родственниками.

Разумеется, в воскресенье я помещу объявление в рамочке насчет тети Илки: «Заинтересован в обмене старой тети, помешанной на чистоте, на двоюродную сестру преклонного возраста».