Снимать штаны и бегать - Александр Ивченко

С этими строками, растиражированными не только «Боевым листком», но и периодической печатью, к Александру Шашкину пришла заслуженная и долгожданная слава. Эти строки сделали «вечного майора» Шашкина подполковником. Пусть с запозданием, но именно благодаря им товарищ буфетчица Еремеева в интимной полутьме каптерки, по ее собственному выражению, «подарила Шашкину всю себя без остатка» на хрустящем мешке с макаронными изделиями.

Надо ли пояснять, что по аналогичной схеме Шашкин 14 февраля 1984 года проводил в последний путь лафет с Андроповым, а 13 марта 1985 года – с Черненко? Сама эпоха работала на поэта Шашкина, ежегодно даруя ему скорбные, но достойные поводы для творчества, и широкую благодарную аудиторию.

В запас Шашкин уволился в звании полковника, обремененный изрядным количеством наград за выслугу лет, безупречную службу и различные юбилеи. Гремя значками и медалями, как Железный дровосек, поэт Шашкин отбывал на заслуженный отдых в твердой уверенности, что свое бессмертие на страницах мировой литературы он уже оплатил, создав универсальную Оду.

– В самом деле, – рассуждал военный пенсионер Шашкин, отлученный обстоятельствами от производства Боевого листка и имевший на рассуждения как время, так и полное право. – В музыке семь нот. Только семь. И никто с начала времен не придумал восьмую. И вот этот – как его? Чехов… Тоже говорил – краткость мол, сестра… Так и я смог найти все семь нот возвышенной человеческой скорби. На все времена.

Для доказательства он подставлял в свое произведение фамилии ушедших Великих, и заново переживая горечь утраты, убеждался – Ода и впрямь универсальна. А если фамилия не подходила из-за своей длинны, или к ее обладателю не были применимы эпитеты «гениален и непреклонен», Шашкин вполне закономерно заключал, что человека этого великим признали ошибочно. По итогам таких вот размышлений Шашкин неизменно приходил к приятному для себя выводу: он действительно вырвал у литературы одну из самых ее сокровенных тайн, открыл то, что алхимик назвал бы «философским камнем». Воображая себя роденовским Мыслителем, Шишкин восседал на табуретке и бормотал:

– Ода. Полная гармония. Альфа и Омега. Начало и конец. Инь и Ян. Руслан и Людмила. Нет, это не оттуда… Таблица Менделеева. Нет, Менделеева я, что ни говори, превзошел. Он там много чего непонятного намудрил – в этой своей таблице. Приснится же такое! Простоты нет, и гармонии тоже…

И тут бы отставному полковнику уйти на заслуженный (особенно с учетом колоссального труда на литературной ниве) отдых. Но не такой это был человек – поэт Шашкин. Через недолгое время его стали замечать на всех общегородских мероприятиях, митингах и праздниках, где он, будучи представлен, как известный и заслуженный поэт, под звон своих юбилейных медалей прославлял или клеймил позором, взывал или предсказывал – в зависимости от обстановки и пожеланий руководства. Правда, делал он это в большинстве случаев в прозе. Ибо Оду свою, не желая размениваться по мелочам, берег для особо торжественных случаев. Таких, к примеру, как открытие в городском парке памятника Осипу Мандельштаму. С творчеством коллеги Шашкин был знаком слабо, а если быть честным – совсем не знаком. Но Ода с ее суровой скорбью, излитая Шашкиным в души местной литературной богемы, тронула даже самых завзятых скептиков. А у более сентиментальной публики и вовсе вышибла слезу уже первой строкой:

– Мандельштам… Он не похоронен!

Читателю может показаться, что вся эта история – сплошная выдумка. Возможно, возникнет вполне закономерный вопрос: неужели никто из многочисленного собрания не упрекнул поэта Шашкина как минимум в плагиате на самого себя?! Однако стоит учесть, что конкурентов в Славине у Шашкина не было, поскольку большинство Славинских талантов убывало стяжать лавры на свои светлые головы в столицу. А оставшихся Шишкин легко побивал своим авторитетом, именем и блестящими наградами.

Шашкина обычно выпускали поближе к концу мероприятия – к тому времени, когда аудитория обычно уже не понимает смысла слов, но пока еще реагирует на интонацию. Нужной сурово-скорбной интонацией полковничий баритон обладал даже с излишком. А потому Шашкин, хотя и не был ни разу по-настоящему услышан своей публикой, пользовался в Славине широкой известностью и заслуженной популярностью.