Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Родион начал было возражать, но потом сообразил, что лучше прослыть беглым из тюрьмы, нежели из сумасшедшего дома.

Тем временем собралась толпа, громко выражая сочувствие арестованному и презрение полицейскому.

Тогда городовой огласил улицу пронзительным свистком. Мигом сбежались полицейские и дворники.

Родиону скрутили назад руки, так что он и шелохнуться не мог, и доставили в часть в сопровождении такого эскорта, точно государственного преступника.

Часть третья

В поисках страны добра и справедливости

Глава шестнадцатая

Беглец подвергается новому испытанию, еще более страшному, нежели все предыдущие

Столь шумное его прибытие всполошило господ полицейских.

Из-за деревянной перегородки вылез околодочный, подошел к Родиону, внимательно оглядел его своими желтыми, беспокойными, как моль, глазами.

— Стой смирно. Обыскать молодца! — сказал он, прищурясь.

Городовой с бляхой № 428 приступил к делу. Тщательно обыскав арестованного, он нащупал что-то в зашитом кармане гимнастерки. Он не стал отпарывать карман, а вырвал его попросту с мясом, достал это что-то, завернутое в белую бумагу, развернул, извлек фотографическую карточку и подал начальству.

— Это кто? Сестра? Невеста? — спросил околодочный, с интересом рассматривая небольшой кабинетный портрет молодой и очень миловидной женщины. — Тебя спрашивают, таракан запечный! — Он обнаружил надпись внизу под снимком, сделанную мелким, четким почерком и не по-русски. — Ты кто? Православный? — спросил он подозрительно.

— Да.

— А что тут написано, прочитать можешь? Руками не трожь, глазами читай!

На Родиона вдруг глянула Анна, спокойная, нежная, озабоченная и верная подруга его: тот же правдивый, светлый взгляд, тот же добрый, ясный очерк рта, тот же чуть безвольный, упрямый подбородок. А надпись, сделанная по-немецки, содержала всего три слова: Ich liebe dich! Они глубоко проникли в сердце Родиона, эти прекрасные слова: я люблю тебя! Ведь это было первое ее признание.

Конечно, ничего общего не было у его рыжеволосой красавицы с изображенной на карточке хорошенькой и пышной смуглянкой. Но так уж было устроено его воображение, находившее в каждой женщине чудесное сходство с Анной.

С любовью и тревогой смотрел он на Анну, и без слов понятно было всем, как дорог и близок ему ее портрет.

«И как же это я до сих пор не написал ей, — подумал он с болью в сердце. — Милая, милая Анна! — складывалось у него в мозгу письмо. — Простите и не сердитесь. Я не забыл вас и не могу забыть. Но в суете печальных подвигов и тяжких испытаний…»

Его пробудил окрик околодочного:

— Ты что, окосел? Читай!

Но Родиону не хотелось, чтобы околодочный знал, что тут написано.

— Я по-немецки читать не умею.

— Врешь! Как же не умеешь, когда знаешь, что по-немецки написано. Может, ты и кралю свою не знаешь?

Околодочный уставился ему в лицо своими желтыми мерцающими глазами.

— Ты кто, немец?

— Нет, русский.

— А паспорт у тебя есть? Вид на жительство? Нет. А говоришь — русский. Ты, может, татарин или иудей. Нам это неизвестно. Один рыжий, другой черный, у одного харя, у другого рыло, как его, подлеца, отличишь? Правильно я говорю? Правильно. А что с виду молод, так черт всех моложе, а поди как нашкодил! Другое дело паспорт, так сказать вид, документ, бумажка. Скажем к примеру, — продолжал околодочный, хитро и самодовольно щурясь, — пускай с подписью и приложением казенной печати сказано, что ты умный и в здравом уме, а ты будь дурак дураком, круглый идиот, или даже умалишенный, все равно ты умный и, стало быть, в здравом уме. Потому как с подписью и приложением казенной печати утверждено. Понятно тебе или нет? Отвечай!

— Нет, непонятно, — отвечал Родион с отвращением околодочному, который удивительно напоминал унтера Боровчука: та же медлительность и тупость и склонность к философствованию.

— Ишь ты! А это нюхал? — И околодочный повертел перед носом Родиона солидным сизым кулаком. — Ты где живешь? В России живешь, дурак! Без паспорта, без вида человек вовсе и не человек, а так — одно сомнение… Признавайся, из какой тюрьмы бежал?

— Я в тюрьме не был.

— Так где ж ты был? По обличью видно, что беглый. А раз бегаешь, стало нашкодил. От чистой совести не бегают.

Родиона внезапно охватило возмущение и ярость против всех этих людей, которые беспричинно и безнаказанно мучили его, и он закричал тонким, обиженным, смешным мальчишеским голосом:

— Да что вам надо от меня? Никого я не трогал, никому не мешал, никому зла не делал… Занимались бы своими делами, черт вас возьми! Какой там у вас прейскурант взяток… — Он так привык свободно выражать свои мысли, он так привык к этой привилегии сумасшедшего дома, что совсем забылся.

— Не кричи! — остановил его околодочный. — Помни, где находишься. Не кричи, говорят тебе. Ты кричать не смеешь. Я могу, а ты — нет. Ни-ни, и думать не моги.

Родион уже давно умолк, запал его кончился, а околодочный, воспользовавшись поводом, вновь развел философию ленивым, ровным голосом:

— Скажем к примеру, ежели я, Нагорной части околодочный надзиратель Ферапонт Смердяшкин, дам тебе в морду, это ничего, ненаказуемо, потому как погорячился от рвения к государевой службе. А вот ежели ты меня по харе смажешь, околодочного надзирателя Нагорной части, виселицей пахнет, потому как я при исполнении, так сказать… Стало быть, я могу, а ты не можешь. Правильно я говорю? Правильно. Мне положено задержать тебя, уличить и препроводить. А там уж дознаются — кто ты да что ты. Ну, это опосля. А теперь скажи-ка, малый, как твое фамилие?

Но Родион не смел назваться, ведь его, наверное, уже отдали в розыск.

— Молчишь? Опасаешься, значит. Отец, мать есть? Отвечай! Опять молчишь? Ты со мной в молчанки не играй. Отвечай сей момент, кто эта девка? — зарычал околодочный Смердяшкин и ткнул перстом в женский портрет.

Но Родион угрюмо покачал головой.

— Зачем? Чтобы и ее в кутузку, да? — спросил он, содрогаясь при одной мысли, что его Анну могут посадить в тюрьму.

Ему представилось, что начинается новое испытание — его преданности и любви к Анне.

Он отвернулся от околодочного и с удивлением вдруг обнаружил, что захламленная казенная полицейская комната оклеена веселыми, светлыми, серебристыми обоями с птичками. Птички не то сидели на ветвях, не то держали их в лапках и, разинув клюв, неслышно пели. А вокруг блистал погожий день, и такое было странное впечатление, будто это не комната, а цветущий сад.

— Эх, парень! — сказал Родиону городовой, приволокший его сюда. —