Открытая рана - Сергей Иванович Зверев

— Надо засечь посторонний интерес к изделию, — наседал я на начальника отдела. — У нас под боком агент, который и слил информацию об «Астре», но общего характера. Иначе бы американцы не подстегивали тех же «супостатов». На этого агента обязательно будут и дальше давить, чтобы он подсветил тематику. И он непременно будет предпринимать какие-то телодвижения. Станет совать нос туда, куда по должности не положено. Вот этот момент нельзя пропустить.

— Легко сказать.

— Матвей Андросович, у тебя весь город набит агентурой, как тыква семечками. Пусть уши наши подсобники развернут. И головы включат. Пускай ловят со стороны окружающих малейшие проявления любопытства, выходящего за служебные рамки. Пусть носом водят на любые странности в поведении людей, на изменения эмоций. Завербованный предатель, особенно понукаемый куратором, нередко шарахается от ужаса, паники и нервного срыва к полному равнодушию. Ну не мне тебя учить — ты сам прекрасно знаешь все поисковые признаки.

— Ну да. «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», — процитировал подполковник Пушкина. — Только одно учти. Странности в поведении, неадекватные поступки. Излишнее любопытство. Ты описываешь среднестатистический портрет нашего контингента. Ты же сам знаешь, каков он, ученый народец.

— Знаю, — вздохнул я. — Ньютоны и Эйнштейны отечественного розлива. Публика неординарная. С сильными перекосами в голове.

— И непуганая. Если их общими мерками мерить, то уже половина должна на выселках пребывать или лес валить. А вторая половина быть под подозрением в саботаже и шпионаже. Вот, еще не добрался?

Никифоров вытащил папку со справкой из кипы дел, которые лежали на моем столе. Это был обзор настроений, царящих среди научных сотрудников.

— Малая антисоветская энциклопедия, — отрекомендовал свое творение подполковник. — Полный набор фрондерских настроений. От монархических — при царе батюшки ученые лучше жили, наверное, зря вседержавца свергли. До троцкистских — вот сделаем бомбу, вдарим по Западу и установим в Америке и Англии диктатуру пролетариата.

— Хитро придумано, — улыбнулся я.

— Еще как! В этих агентурных донесениях и низкопоклонство перед Западом. Мол, страна лапотная, сами ничего не можем, кроме как воровать. Вот и бомбу у американцев сперли. А на нас пленные немцы-ядерщики работают. Тут и капитулянтство. Проект высасывает все соки из страны, которая восстанавливается после войны. А американцы нас бомбить и не думают, они же культурные люди.

— В начале войны у интеллигенции в культурных людях числились немцы.

— Ну да. А если нас бомбить никто не хочет, то чего перенапрягать экономику. Надо не пушки, а масло производить. Притом все это гуляет по курилкам, кухням, даже лабораториям. Поражает какая-тот беззаботная глупость и самонадеянная наивность этих высказываний. Люди вообще не понимают, что несут.

— Тут они недалеко от бабушек у подъезда ушли. Достижения в какой-то специальности вовсе не означают гражданской и интеллектуальной зрелости.

— Ну и что ты хочешь. Как подозрительных искать, если они все на таковых похожи? А язык у многих длинный, как африканский удав. Ничего на нем не держится.

— Других ученых у нас нет.

— Вот именно.

Сперва были попытки и партийных органов, и наших коллег жестко пресекать вольнодумство в ученой среде. Но тут же нарвались на жесткую отповедь от самого высокого руководства Проекта:

— Пусть хоть «Боже, царя храни» поют по утрам, если это приблизит создание бомбы и запуск ее в серийное производство! Ученых не трогать! Пока они ловят мышей. А вот если саботаж — это уж совсем другое дело. Тут пощады нет.

Вот и позволяли этим людям многое. Хотя справедливости ради нужно сказать, что самые злые настроения и суждения были как раз у тех, кто имел мало представления о Проекте в целом, работая по узкой теме и самонадеянно считая себя экспертом во всем. И кто не осознавал, какая это мощь и великое достижение Страны Советов. Те, кто знал чуть больше, понимали, как многого мы достигли и какова истинная реальность.

— А не хочешь посмотреть на наших умников в их естественной природной среде? — оживился Никифоров. — У них сегодня на территории предприятия в актовом зале дискуссионный клуб.

— Это еще что такое? — удивился я.

— Они там наслаждаются заумной трепологией и решают вопросы мироздания. Меня туда академик Циглер приглашал. Он инициатор создания клуба, который стал доброй традицией и визитной карточкой КБ. Обычно академик сам там председательствует. Говорит, эти диспуты помогают не только взращивать творческое начало у молодых и не очень ученых, но и выявить специалистов, способных мыслить неординарно.

— Это типа знаменитых чаепитий академика Циглера?

— Да, но более многолюдные. Они пользуются огромной популярностью. Все стараются не пропускать их.

— А пошли, — махнул я рукой…

Глава 14

Клуб располагался около строений причудливой формы — прямоугольных, цилиндрических, принадлежащих отделу, занимающемуся химической и взрывной тематикой. Например, взрывным обжимом бомбы, где в капсюлях-детонаторах требовалась точность при групповом подрыве с разбросом не более микросекунды, и проблема еще недавно казалась вообще неподъемной. Ничего, подняли.

Вот и кирпичное здание с большими окнами.

В просторном зале собрались пара десятков научных сотрудников и сотрудниц. Основная масса — молодежь, разношерстно одетая — в спецовках, клетчатых рубашках, тщательно выглаженных брюках или, что чаще, в творчески помятых костюмах.

На возвышении стоял стол президиума, за которым вырастала могучая фигура академика Циглера — он весьма походил на бурлака на Волге, такой же огромный, широкоплечий, бородатый. За его спиной поощрительно взирал на ученое собрание большой портрет товарища Сталина. Там же была школьная грифельная доска. Понятное дело, физики собрались. Куда им без формул, без доски и без кусочка мелка, крошащегося в пальцах от избытка эмоций.

Конечно, это были далеко не первые такие посиделки, которые я видел. Обычно на них физики и всякие математики с химиками упражнялись в остроумии и подначках. В споре они нередко доходили до площадной ругани и проклятий в сторону оппонентов, но быстро остывали.

Хоть и выглядели сборища порой как балаган или заседание польского сейма времен феодальной вольницы, но там фонтаном била созидательная энергия интеллектуального поиска и молодости. Большинство выступающих не так давно со студенческой скамьи. Самый продуктивный возраст для точных наук — это где-то лет до тридцати пяти, когда рождаются великие идеи. У более умудренных годами и сединами товарищей они все больше обтачиваются и полируются.

Меня эта беззаботная атмосфера невольно затягивала, так что приходилось одергивать себя, напоминать, кто я такой и на что заточен. И заставлять себя присматриваться к окружающим с вечной чекистской подозрительностью. Потому что у них работа — фонтанировать новыми идеями. А моя — стоять на страже государственных интересов и подозревать, подозревать, подозревать.

Сегодня