Спартачок. Двадцать дней войны - Владимир Борисович Журавлев

— Значит, лекарство от рака, — вздохнул Грошев. — А сколько оно у вас будет стоить, подумал? И кому в результате достанется, а кому нет? У вас и сейчас сложные операции стоят столько, что для бедных детишек родители по всей стране побираются и не могут набрать, а тут не операция — рак.

— А вы…

— Жадных наказать, бедных взять за ручку и повести? То есть управлять страной вместо вас?

Майор кашлянул. Шмыгнул. Неопределенно хмыкнул.

— Почему бы вам не пройти этот путь самим? — на удивление мягким тоном спросил Грошев. — Для этого все есть.

— Что — всё?

— Ростки коммунизма.

— Ну-ка, ну-ка, с этого места подробнее! — оживился майор. — Харчо, слышал? А говорил — не возьмут! А у вас на зоне, оказывается, ростки коммунизма!

— А почему я не вижу? — прохрипел Харчо и сплюнул.

— Глаза не открыл! — отрезал Грошев уже в обычной своей насмешливой манере. — В основе коммунистических отношений — приоритет общественных запросов над личными. Если говорить совсем просто, для майоров — все для других.

— И…

— Отношения в любой дружеской компании. Бывает всякое, но в норме, то, что уважается всеми — бескорыстная помощь. В том числе и на зонах. Харчо, подтверди.

— Подтверждаю, — задумчиво отозвался бывший зэк.

— То друзья! — азартно возразил майор. — Там взаимопомощь — очень даже корыстная штука!

— Отношение любой нормальной матери к своим детям. То, что уважается обществом — бескорыстная забота.

— То материнская любовь, инстинкт!

— Очень даже может быть, — равнодушно сказал Грошев. — Только на той же зоне полно песен о доброй матери, которая «греет» беспутного сыночка. А недобрые не «греют», никакой инстинкт им не указ. Ну а мы давно доказали, что нет у людей такого инстинкта. Материнская любовь есть, инстинкта нет. Продолжать? Отношение любого хорошего педагога к своим ученикам. То, что уважаемо в любом нормальном обществе — бескорыстная забота об учениках. Самоотверженный труд без оглядки на зарплату. Хороший педагог для детей делает гораздо больше, чем положено по инструкциям, и ему за это не платят, наоборот, чаще наказывают. А они не переводятся.

— Фанатики, — пробурчал майор.

— И отношение любого нормального офицера к солдатам. Классику не знаешь, так я напомню: «Полковник наш рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам». Дворянин написал, царский офицер. Вот он понимал, каким должен быть хороший офицер. Отец солдатам. То самое «все для других». А если думаешь, что это влияние дворянской чести, то ведь и о солдатах там сказано то же: «Ребята, не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой! И умереть мы обещали, и клятву верности сдержали мы в бородинский бой…»

— Поэзия — сплошное преувеличение и вранье, — пробормотал майор.

— Преувеличение. Но не вранье. Обрати внимание, что именно воспевается. Бескорыстие. Оно повсюду, и не выкручивайся, не выйдет. Вот один майор, не будем называть его позорной клички, добился от снабженцев полной экипировки для роты. В том числе выбил дорогущие гемостатические бинты, которые вроде как положены всем и вроде как есть, только по факту приходится покупать за свои. А мог бы своровать, и даже предлагали. Я слышал, у меня слух генетически правленый. И в результате мы еще живы, не истекаем кровью, хотя ранены все. И что характерно, никто майору за добросовестную службу не доплатит. Коммунистические взаимоотношения вообще характерны для людей. Надо только открыть глаза и посмотреть.

— Посмотрел, — мрачно сказал майор. — Ты меня почти убедил. Только что-то коммунизма вокруг не вижу. Что ж мы его не построили, если он везде?

— Ну, почему именно вы не построили, понятно. У вас олигархат, а он прекрасно использует технологии «выученной беспомощности». Удивительно, как вы вообще существуете, тут не до коммунизма.

— Не понял, — признался майор.

— Что мне в тебе нравится, Шкапыч, так это святая простота, — задумчиво сказал Грошев. — Не знаешь — так и сказал. А замполита пытать будешь — не признается. Хотя тоже не знает.

— Оно мне и не надо! — огрызнулся уязвленный замполит.

— Надо, еще как надо. Как любому хорошему заму по работе с личным составом. «Выученная беспомощность». Открыта еще два века назад, интуитивно используется олигархатом всегда. Ставили такой опыт: собаку привязывали в загородке и били через пол током. Что ей оставалось делать? Только скулить от боли. А другую собаку не привязывали, и она убегала. Противное в том, что привязанная собака не убегала, даже когда ее потом отвязывали. Только скулила. Это и есть «выученная беспомощность». Так и вас — долбят по башке за все подряд без всякой логики. Вы привыкли и только скулите: «Ах, вызовут в полк, ах, отминдячат ни за что!» Сами без приказа шагу не решитесь сделать. Полностью задавленные самостоятельность и воля к сопротивлению. Для олигархата очень удобно. Пока не начнется война. А на войне с отученной от самостоятельных действий армией остается только проигрывать. Пока что немножко помогает то обстоятельство, что с другой стороны тоже олигархат.

— Ну, это мы еще посмотрим, кто проиграет, — хмуро сказал майор.

— Время, майор, — невежливо перебил Грошев. — Уходим. Харчо, палатку скрути, еще пригодится.

— С Клюквой что делаем? — прохрипел Харчо. — Не дышит.

— Жетон и документы забрать, тело эвакуируем по возможности, что непонятного? — вмешался замполит. — Сами еле идем!

— Да все понятно. Но Клюква ваще-то на войну из-за семьи подписался. Без тела им выплат не будет.

— Вот тебе, Шкапыч, и лекарство от рака, — хмуро заметил Грошев.

— Э, отстань со своим раком… почему — уходим? — не понял майор. — Ты же ночи ждал?

— Передумал. Туранцы технику перегруппировали, в эфире это далеко видно. И образовалась дырка. Пока там неразбериха, есть шанс не прорваться, а проскользнуть.

— Эк ты завернул — проскользнуть… Раненые раненых несут, скорость улиток… но дырки я люблю! — обрадовался майор. — Рота, подъем! Первая смена — на носилки! Спартачок головным, Харчо и Хлыщ прикрывают, Лапоть на разметке тропы! Капитан — замыкающим! И — взяли! И Клюкву не забудьте, своих не бросаем! След в след, на мины не наступать, хлебальник не разевать, оружие не бросать!

И снова потянулась, закачалась перед глазами искалеченная, поломанная лесополоса. Жалкое, но все же укрытие для трех десятков измотанных маршем