Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

Воронин считывал желания Шмидта и про себя твердил: «Неужели снова наколдует, шаманская борода? Вот же противный неугомон! Что они там, заснули, черти, на своем «Литке»? Почему не отвечают?»

Наконец передатчик Кренкеля отозвался тонким писком морзянки. Радист произнес вслух:

– Сигнал принял. Иду на выручку.

Воронин прикрыл глаза на несколько секунд, потом вымолвил:

– Надеюсь – поспеют и нас далеко не унесет.

– Ну что вы так скептически, Владимир Иванович? – нахмурился Шмидт. – Куда же они денутся? Конечно, поспеют.

– Арктика, – утвердительно сказал Воронин. – Тут ни в чем нельзя быть уверенным.

Три следующих дня тянулись для Воронина с чудовищной медлительностью. Капитан сверялся по картам и приборам, видел, что корабль его все дальше уносит на север. Иногда поглядывал в бинокль без всякой надежды увидеть на горизонте спасительный ледорез. До него еще оставалось слишком далеко, Воронин это знал и все равно, будто нетерпеливый мальчишка, нет-нет да и прикладывал украдкой окуляры к глазам, пытаясь пронзить горизонт.

Каждый день держали связь с «Федором Литке». Тот отвечал: «Пробиваемся на север. Льды с каждой милей становятся плотнее. По причине этого идем с опозданием по графику».

Воронин читал сводки, тревоги в его сердце при этом не прибывало, он верил в мощь ледореза. Шмидт временно притих, фонтан оптимизма его не пересох совсем, просто чуточку угас. Воронин снова оглядывал его и не мог поверить: «Неужели ты не рад нашему скорому освобождению? Неужели цена твоего единоличного триумфа выше всех наших жизней?»

Капитан на этот раз оказался слеп. Шмидту, конечно же, не хотелось подвергать доверившиеся ему жизни опасности. Он, как никто другой на «Челюскине», мечтал быстрее войти в Тихий океан и тем самым поставить рекорд в преодолении Северного морского пути. Его оптимизм исчез не на пустом месте. Шмидт верил в свое дурное предчувствие и пока что не решался делиться им даже с Ворониным, не говоря об остальных.

Жизнь протекала своим чередом. Ученые не теряли время, работали по мере сил: брали пробы воды, делали ее анализ, изучали состояние льда. По вечерам в зале собрания не стихал кинопроектор, хоть и примелькались зрителям за три месяца путешествия все до одной ленты. Не забывал секретарь Семин о лекциях. Назначенный Шмидтом в массовики-затейники Новик устраивал концерты и конкурсы: бегали в мешках наперегонки, ловили крохотной воронкой гуттаперчевый шарик, устраивали викторины на знание флоры и фауны необъятной Страны Советов.

После повторной театральной постановки зрители требовали еще, и спектакль давали три вечера подряд. Потом переключились на подвижные игры, развивавшие ловкость и сноровку.

Завхоз Могилевич пришел днем в каюту к Промову и веско поинтересовался:

– Ну, что там у вас, представления давать еще будете? А то мне кой-чего в хозяйстве потребовалось, хватился – нету, оно у вас в театре задержано.

– Это к Новику надо идти, – ответил Борис, – он у нас театром заведует.

Вместе они отправились в кубрик фотографа. Могилевич был веселым, разговорчивым:

– А я от крестницы иду. Жаль, мала еще, гостинца ей никакого не понесешь.

– От кого? – не понял Промов.

– Да от Василевских, – терпеливо объяснял завхоз. – Я же ей имя дал, хоть и не крестильное. Выходит – крестным прихожусь.

Промов шутку оценил, сдержанно улыбнулся. С Могилевичем они были в достаточно близком знакомстве, поэтому завхоз говорил с ним запросто, без обиняков:

– Гляжу я, Борька, на это сказочное дите и думаю: вот судьба ей выпала! Посреди моря рожденная, а самое главное – время какое становится замечательное! Метро строится, школы, больницы, заводы по всей стране. Каналы роются, болота осушаем, пустыни озеленяем, скоро реки вспять потекут. И для каждого малого человека, ты погляди, сколько делается. Вот взять ДОСААФ: хочешь – в планеристы иди, хочешь – в парашютный спорт. Парки культуры и отдыха, стадионы по всей стране: легкая атлетика, прыжки, гребля на каноэ. Можешь даже на водную станцию идти, в яхт-клуб поступать – никто не запрещает. Мы с тобой хоть еще и молодые бычки, а вспомни – было ли такое лет десять назад?

– Десять лет назад еще раны Гражданской войны не зажили, – тактично напомнил Промов.

– Все так. А наследие царского режима куда деть? У нас в городе вместо стадиона, театра и народного дома одна лишь церква стояла. Ну, на город их три, допустим, было. Тут тебе и искусство – хочешь, иди в детский хор, тенорком псалмы тяни, тут тебе и живопись – была при одной церкве малевальня, фрески писать учили, тут тебе и спорт – скопом перед пасхой всех детишек сгоняли чистоту в храме наводить. Вот скажи – перевешивает такая картина нынешнюю обстановку?

– Конечно, нет, – сдержанно соглашался Промов, никак не желавший заряжаться взвинченным настроением завхоза.

Они подошли к каюте Новика, постучали и, не дождавшись ответа, пошли искать его в театре. Могилевич по дороге не замолкал:

– И вот гляжу я на нынешних детей и думаю: «Чего вам, стервецы, еще надобно? Все ведь у вас есть: пионерлагеря, духовые оркестры, спортивные секции – живи и радуйся». А недавно понял – я ведь для своих предков такой же точно стервец.

Борис, не сбавляя шага, внимательно посмотрел на Могилевича. Завхоз продолжал:

– Случай был этим летом. Отец повез меня к себе на родину, говорит: «Погляди, Санька, откуда наш род пошел, сынам потом будешь рассказывать, а может, их тоже вывезешь сюда, если деревня на этом месте еще останется, а нет – хоть избы им покажешь, бурьяном заросшие».

– А откуда твой корень? – искренне поинтересовался Промов.

– Полесье. Самая граница Украины с Беларусью… И видел я там, Борька, в той деревне отцовской, старушку с дивным лицом. Она выглядела абсолютно счастливой. Я поначалу думал – сумасшедшая, но потом понял: это оттого, что она видела настоящее горе. В юные ее годы, да и потом, когда старше стала, несколько голодных лет пережила, две оккупации – немецкую и польскую, дюжину атаманов, что с Украины на эти земли заскакивали, на старости лет – еще один голод в три военных года. Несколько младенцев своих похоронила, половину выросших детей пережила, ближнюю родню – братьев-сестер, сама осталась, а все равно до последних минут знала: жизнь – это счастье. И когда меня спросят мои дети: «Отец, в чем смысл жизни?», я им отвечу без труда: «В самой жизни».

Новика они застали в театре. Завхоз тут же переключился со своих размышлений на рабочий лад, стал по-хозяйски ходить за кулисами, примечал ту или иную вещь, спрашивал у