Операция спасения - Сергей Иванович Зверев

Романчук хорошо видел связного и шел в его направлении, намереваясь достать сигарету из пачки, когда подойдет ближе к лавке, на которой сидел мужчина. Все на месте: и газета, и курительная трубка. Но что-то пограничнику не понравилось в поведении этого мужчины. Это произошло неуловимо. Вот только что мужчина сидел расслабленно на лавке, откинувшись на ее спинку и положив на нее руки, лениво посматривая по сторонам. А сейчас он уже подобрался, сидя прямо, и его руки лежали на коленях. И руки, и особенно взгляд мужчины стали напряженными. Эта трансформация не понравилась капитану, и он, не доходя метров пятидесяти до связника, тут же свернул в сторону и направился к киоску с газетами, в котором продавались и сигареты, и всякая полезная в быту мелочь.

Делая вид, что выбирает товар за стеклом киоска, Романчук боковым зрением следил за связником и тут же понял, что это провал. Из-за деревьев к мужчине подбежали двое неизвестных в гражданской одежде, открылась дверь киоска, и оттуда к мужчине бросился еще один человек. Прохожие шарахнулись в разные стороны, поняв, что происходит что-то ужасное и опасное для них. Мимо пробежала женщина с детской коляской. Романчук шагнул за киоск и обернулся еще раз. Он увидел, как трое незнакомцев накинулись на связника, как упала на землю курительная трубка, а ветерок понес в сторону газету. Гестаповцы, а это наверняка были они, пытались что-то вырвать из рук связника, может быть пистолет, но тут пограничник понял, что пытались вырвать немцы. Один немец вдруг отшатнулся и хотел убежать, но в этот момент раздался взрыв гранаты.

Со звоном разлетелось боковое стекло киоска, в который, видимо, попал осколок, аллею заволокло дымом, а сквозь дым виднелись лежавшие тела. У одного, в черных брюках и черных ботинках, подергивалась нога. Третий немец, который понял, что гранату выхватить у подпольщика не удается, убежать тоже не успел. Он лежал на боку, вытянув руку, и его пальцы царапали брусчатку, как будто хотели выковырять из нее камень. Где-то завывала приближающаяся сирена, люди стали разбегаться в разные стороны из парка. Прихожане покидали даже костел. Романчук снял берет и вытер им лицо — условный знак, что всем срочно нужно уходить. Убедившись, что инженеры и Канунников двинулись в разные стороны от места трагедии, он сам поспешил к реке, где по небольшому мостику бежали люди.

Глава 7

Сашка Канунников, прислушиваясь к завываниям сирен, посмотрел направо, налево и перебежал дорогу в сторону леса. Дорога пустынная, видимость на несколько километров, да и часть ее скрывают различные неровности рельефа. Отсюда до того места, где спрятана рация, идти дольше, но зато меньше риска. Ночью шел сухой снег, но к утру ветерком его размело по земле, и ноги не оставляли следов, чего очень опасался лейтенант. Мысль о том, что они все, вместе со связником подполья, могли попасться, угнетала. Снова нахлынули воспоминания о лагере, об ужасах пыток, нечеловеческих условиях. Во второй раз не вырваться, понимал лейтенант. «А я больше и не дамся им в руки. Надо обязательно раздобыть гранату и… как этот подпольщик — и себя, и врагов вместе с собой».

Но сейчас лучше думать о другом, старался отогнать от себя эти мысли Сашка. Думать надо о том, что необходимо сообщить командованию о провале связника, а может, и подполья. Где-то в этой цепи мог быть предатель, немецкий агент, и нашим это обязательно нужно узнать. Теперь обязательно нужно по рации установить связь. Условленное время уже скоро, и там, по ту сторону фронта, ждут сообщения.

Впереди в лесу треснула ветка, и лейтенант тут же остановился и опустился на одно колено. Рука машинально нырнула в карман пальто и достала оттуда пистолет. «Нет, показалось, — подумал Сашка. — А может, это просто сломанная ветром ветка упала на землю?» Лейтенант вздохнул и посмотрел вверх, на кроны деревьев. Да, тяжесть оккупации чувствуется везде, даже в безлюдных местах, даже здесь атмосфера давит на тебя. А может, это просто ощущение опасности, которое уже впиталось в тебя за эти месяцы? Или лес живой и он все чувствует, понимает?

Туман, словно серый саван, окутал лес. Воздух густой, пропитанный запахом смолы и гниющих под ногами иголок, со сладковатым запахом, но с горьким послевкусием, будто сама земля задыхается. Стволы сосен, обычно горделивые и прямые, будто согнулись под невидимым грузом. Их кора, изъеденная временем, теперь казалась покрытой шрамами — глубокими, как раны. Ветви, лишенные былой пышности, скрипели на ветру, словно шептали предостережения. Даже небо здесь не было просто небом: свинцовые тучи нависли низко, как потолок тюремной камеры, не пропуская ни одного луча.

Лес знал, он все чувствовал. Сашка почему-то был убежден в этом. Через корни, уходящие в холодную, влажную почву, лес ощущал тяжесть сапог, топот чужих шагов где-то за опушкой. Немецкие патрули, грузовики с пушками, лязг металла, военные колонны на дорогах — все это вибрировало в земле, словно подземный гул прорывался порой, обволакивая землю, воздух. Сосны, столетиями хранившие тишину, теперь сжимались, будто пытались стать незаметными. Их иглы, рыжеющие осенью, осыпались на землю как слезы. Даже белки и дятлы, обычно суетливые, затаились: звериный инстинкт улавливал страх, который исходил от леса, который всегда был их домом, надежным убежищем.

Ветра не было — лишь изредка порывы, резкие и колючие, проносились меж деревьев, разнося шепот: «Они близко». Ручей, что когда-то звенел, как стеклянные колокольчики, теперь тек тихо, приглушенно, его вода почернела от опавшей хвои. На берегу — следы: не оленьи, не волчьи, а глубокие, с четким узором подошв. Человеческие, но чужие. Лес помнил иные следы — польских лесников, детей, собиравших грибы, лесорубов, что разводили костры и пели. Теперь здесь царила тишина, прерываемая лишь далекими взрывами, звуками выстрелов. То ли гроза, то ли пушки. А может быть, это немецкие патрули расстреливают поляков, которые не успели вернуться в дома до начала комендантского часа, а может быть, патриоты схватились с врагом в смертельной схватке.

Сосны стояли как молчаливые стражи, их вершины упирались в тяжелое небо. Они помнили иные времена: когда в их тени смеялись, когда под их сенью прятались влюбленные, когда старые дубы на окраине леса слушали молитвы. Теперь они чувствовали, как их корни сжимает холод. Как земля, пропитанная вековой мудростью, дрожит от чужой ярости.

Но даже в этой тишине, в этом страхе, лес жил. Под слоем опавшей хвои, в темноте, пробивались упрямые ростки. Мох укутывал стволы, камни, будто пытаясь согреть своим зеленым