Час тигра - Михаил Зайцев

Я спросил, где Машенька, Клара сказала – спит. Юлий отвесил сыну звонкую пощечину, женщины и я оглянулись на звук, папа и сынуля вежливо нам улыбнулись. Хозяйка дома с одной стороны, Клара – с другой повели меня из прихожей в комнаты, точнее – в отведенную мне комнатушку. Юлик нас догнал и начал объяснять Кларе, почему эту ночь мне, смертельно уставшему, следует провести в одиночестве. Хозяйка помогала мне раздеваться. Одежды, с которых натекла огромная лужа, отдала Кларе, оружие Юлию. Помогла отстегнуть протез, появился хромоногий оболтус с тазом, полным теплой воды, и двумя полотенцами, его мама намочила одно полотенце и сделала мне обтирания, а Клара другим, пушистым махровым полотенчиком вытерла меня досуха. После меня уложили на диван, на белоснежные простыни. Юлик пощупал мне пульс, кивнул: мол, удовлетворительно, его уютная супруга принесла бактерицидный пластырь, залепила кровавые мозоли на моих стопах. Ой как хорошо, братцы и сестры! Как славно почувствовать себя маленьким, окруженным заботой взрослых. Я незаметно для себя заснул, и мне приснилась малютка Машенька.

В иллюзорном мире сна Машенька быстро росла. Вот она показала мне идеально правильный прямой удар ногой, и ей уже семь. Вот сумела слезть с высоченного кедра вниз головой, ловко перебирая тонкими ручонками с тугой мускулатурой, сжав ствол кедра ороговевшими пятками, и ей уже десять. А вот Машенька встречает ударом кулака брошенный в нее камень, кусок гранита раскалывается, и ей тринадцать. Она закуривает... О нет! Это не Машенька дымит табаком, это Кореец...

Проснулся я от запаха табачного дыма. В комнате темно, лишь трубка пыхает слабым красноватым светом, когда Юлий затягивается. Табачной подсветки хватает, чтобы подробно рассмотреть смуглое, задумчивое лицо с узкими глазами. А еще я вижу заштрихованное темнотой плетеное кресло, в котором сидит Юлий, чувствую терпкий запах горячего зеленого чая с жасмином на низком столике у моего изголовья, слышу дробь дождевых капель, разбивающихся об оконное стекло.

– Проснулся?

– Угу, – я зевнул в ответ.

– Ничего, что я тебя разбудил?

– Правильно сделал. – Я завозился, пихнул подушку под спину, поменял положение лежа на позицию полусидя.

– Как ты?

– Нормально, ежели забыть о мозолях. Ботинки, понимаешь, дрянные попались.

– Я тебе чай принес.

– Спасибо. – Беру фарфоровую чашку, глотаю ароматный напиток, и приятное тепло прямо-таки разливается по телу. – Великолепный чай. Как ты его завариваешь? Научишь потом?

– Научу. Прости за сына, он...

– Ерунда! Как у него нога-то?

– Пустяк, до свадьбы заживет. С ним занимался мой отец, когда жив был. Я занят все время – раньше служба, теперь корейским землячеством занимаюсь, отсюда и пробелы в воспитании.

– Ничего, подрастет – поумнеет.

– У тебя хорошая дочь, не сомневаюсь, что ты ее достойно воспитаешь. Вырастет, отдашь ее за моего сына?

– Вы, корейцы, насколько я знаю, предпочитаете женить сыновей на своих соплеменницах.

– Ты, Семен Андреич, свой. Мы оба с тобой из одного вымирающего племени идеалистов. Я предвидел, что ты обнаружишь радиомаячок, и...

– И воспользовался мною, – подхватил я, – как средством для уничтожения «эликсира Тора», как...

– Выслушай! – Он жестом попросил меня замолчать. – Дай возможность объясниться. Ты, Ступин, следишь за теленовостями, читаешь газеты?

– Иногда.

– Обращал внимание на сообщения о дезертирах? В армии всегда сложно адаптироваться вчерашнему мальчишке. Единичные случаи дезертирства случались и в семидесятых годах прошлого века, и в восьмидесятых. Особенно тяжело служилось в начале девяностых, но во время экономической шокотерапии, ударившей, и крепко, по вооруженным силам, случаи дезертирства оставались ЕДИНИЧНЫМИ. Ближе к середине девяностых, вспомни, чуть ли не раз в неделю выпуски теленовостей начинались с сообщения о солдате, иногда сержанте, завладевшем оружием, пристрелившем изрядное количество своих товарищей и совершившем побег. Бежали не только первогодки, из частей, далеких от линии чеченского фронта. Зачастую пойманные дезертиры невнятно и туманно объясняли причины, толкнувшие их на убийство и совершенно безнадежный побег. Журналисты рассказывали общественности о дедовщине, как будто раньше ее не было, о невменяемости, как будто раньше в армии все призывники были стопроцентно вменяемые. Толком ЭПИДЕМИЮ дезертирства середины девяностых журналисты и общественные организации так и не сумели объяснить. Как ты думаешь, Ступин, почему?

– Сразу не отвечу, нужно подумать, – я отхлебнул чаю, наморщил лоб. – Гм-м... ну и вопросики задаешь – никто толком объяснить не может, а я... Буду размышлять вслух. Ежели занесет не туда, ты меня остановишь, договорились? Итак, в нашей беседе возникла тема «эликсира Тора», но вместо того, чтобы ее развить, ты заговорил о неожиданно массовом дезертирстве середины девяностых. Да, я помню и экстренные выпуски теленовостей, и газетные заголовки. Ты прав, дедовщина и психи всегда... Блин! – Меня осенило, и, ну очень, признаться, неприятное просветление наступило в мозгах. – Черт побери, неужели?

Кореец кивнул.

– Ну ни фига себе... – только и сумел выдохнуть я.

– Подробностей не жди, детали разглашать не имею права. В общем и целом все происходило примерно так: в начале девяностых при моем непосредственном участии осуществлялись поиски и захват сумасшедшего изобретателя сверхоригинального психотронного оружия. Я и предположить не мог, мне и в страшном сне не могло присниться, что через несколько лет новейший метод псивоздействия начнут испытывать на срочниках.

– Это ж какая, интересно, сука придумала устраивать такие эксперименты, а?

– А какая сука вооружила армию Дудаева? Повторяю – детали я разглашать не имею права. Скажу так: шила в мешке не утаишь. Так сказать, «мешок» в начале девяностых был совсем дырявый. Вспомни, как американцам предоставили схему расположения «жучков» в их посольстве.

– То есть ты намекаешь, что пси-оружие попросту...

– Будет! Я и так сказал тебе лишнее об одном из своих ночных кошмаров, о камне на душе, одном из камней... – Трубка потухла, но я видел выражение его скуластого лица, и мне стало искренне жаль собеседника. – Вернемся, Ступин, к недавним событиям. К нашим с тобой баранам. Когда возникла тема «эликсира Тора», я дал себе клятву, что ни за что на свете, вопреки всему и вся, не стану крестным еще одного пси-средства. Сейчас в стране не то положение, как в начале гнилых девяностых, происходят некоторые, вселяющие лично в меня надежду, изменения, но медленно, и чем они закончатся, еще неизвестно. Я не смог еще раз рискнуть своей совестью, пренебречь принципами. Ты в силах меня понять, Ступин?

– Ха, – я невольно усмехнулся. Не хотел, горькая усмешка сама вырвалась на волю. – Ты предлагаешь разменной пешке понять и оценить замысел совестливого гроссмейстера, который ею, пешкой, пожертвовал во имя принципов, да?