Ночные бегуны из Бенгалии - Джон Мастерс

минут они выплескивают наружу все, что только что выпили. Он наблюдал, как все выше ползут по телу судороги: начинаются с икр, потом сводят тощие крестьянские ляжки, стягивают узлом впалый живот. Немного позже у них перехватывало горло, и тогда в глазах появлялся ужас. И когда это случалось, ужас охватывал самого Родни. Неужели у нее такой же взгляд? Борясь с дурнотой, он отворачивался, и предлагал питье следующему больному.

Пришел и банния Кармадасс. И всю ночь его громкий голос становился все слабее, лосняшееся лицо опадало, пока от него не осталась бескровная маска с отвисшей челюстью. Он тяжело дышал, борясь с болью; его выпуклые глаза запали в глазницы, плоский нос заострился, жирные щеки втянулись внутрь, тугая кожа безжизненно обвисла. Глаза у него совсем закатились, и Родни ущипнул его за щеку, чтобы вернуть их на место. Глазные яблоки задвигались, но кожа полностью утратила упругость, и вмятины от щипка не затягивались. На этой стадии у баннии, как и у других, не оставалось ни страха смерти, ни желания жить. В теле его не было силы даже на предсмертный хрип. Он умер около четырех утра и лежал там, где умер, пока на рассвете не явились похоронщики, чтобы унести тело на погребальный костер. Он лежал на спине, и тело еще не успело остыть: колени согнуты, руки закинуты назад, кулаки прижаты к ушам, мускулы живота сведены судорогой, глаза полуоткрыты и обведены синими кругами, нос заострился, губы бурые. За ним во множестве последовали другие, так что после полудня миссис Хэтч нашла Родни посреди комнаты обессилевшего и дрожашего и отослала его прочь.

Смеркалось. Он и так пробыл здесь, среди лесной свежести, слишком долго. Над деревней повисла сизая дымка, и поблескивали золотыми точками огоньки. На буром склоне оранжевыми лепестками распустились погребальные костры. Он стал спускаться, через минуту перешел на бег, и понесся по едва видневшейся тропке, ощущая, как напрягается каждая мышца, как будто делал это в последний раз.

В деревне ему было сказано, что пока все по-прежнему. Он прихватил топор и отправился рубить деревья на дрова для погребальных костров. Сильных мужчин было мало, а кто-то еще должен был доить коров, пахать землю и готовить еду для детей, лишившихся матерей. В этом мире голод всегда караулил за углом, готовый накинуться на тех, кого пощадила болезнь. Он резко взмахивал топором и непрерывно матерился. Уже совсем стемнело, когда он оперся на рукоять, чтобы стереть пот со лба. Вверх по холму поднимался огонек. Когда он оказался совсем близко, Родни разобрал лицо жреца. Заложив руки за спину, он ждал, не в силах произнести ни слова.

Жрец остановился и протянул руку:

— Велите Хэтч-мемсахиб дать ей это. Это то, что надо.

Родни медленно покрутил на ладони маленький грязно-белый комок. Опиум — единственное известное средство от холеры. Большая редкость в этой части Индии, и стоит безумно дорого. Вряд ли в деревне есть еще. Он посмотрел на жреца. При свете плошки его смешные ослиные уши казались еще длиннее; по лицу разливалась сероватая бледность. Жрец тоже хотел жить; может, холера уже затаилась в нем, а может, дожидается завтрашнего дня.

Он продолжал говорить:

— Разделите его на шесть частей, и давайте по одной, вместе с теплым молоком, каждые два часа. Хотя ее будет рвать, что-то она сможет удержать. Иногда из-за него происходит задержка мочи, что может быть опасно — но вообще-то он помогает. Друг мой, другой надежды нет. Поторопись!

Родни молча повернулся и в темноте кинулся вниз по склону. Он был бы рад поблагодарить жреца по всем правилам или хотя бы дать волю слезам, но не мог себе позволить. Может, она все равно умрет. Но даже в этому случае опиум не будет потрачен зря. В такое время ничто в деревне не тратилось зря; каждое действие, каждая мысль проливали свет на темные уголки прошлого, и этот свет должен был остаться где-то, в чьем-то сердце до конца времен.

Миссис Хэтч стояла на коленях рядом с Кэролайн. С другой стороны склонилась жена старосты. Лежащие женщины, как и мужчины в соседнем доме, были голыми ниже пояса, но ни они, ни он сам уже не обращали на это внимания. Миссис Хэтч взглянула на опиум и фыркнула:

— Это что, дурман?

Жена старосты выхватил комок у него из рук, пробормотав:

— Кто вам его дал? Я не знала, что он вообще есть в деревне. Мы могли бы спасти… не важно.

Она отломила кусочек, послала за молоком, и пальцами растерла опиум в чашку. Родни смотрел на Кэролайн; после шести дней он мог с точностью определить, как далеко она ушла по короткому крутому спуску. Она уже прошла больше половины пути и повисла над краем последней пропасти. Только немногие, очень немногие из тех, кого ему довелось видеть, сумели медленно вскарабкаться обратно; большинство переваливало через край и быстро скользило вниз, прямо на погребальный костер. Ее безжизненная кожа собралась складками, нос заострился; неумолимая сила безжалостно выталкивала ее из жизни; невероятное напряжение воли заставляло держаться. Ее горло перехватила судорога, дыхание прервалось, но паника застыла в глазах миссис Хэтч, и в его собственных глазах. Когда он вошел, она попыталась ему улыбнуться; но тут у нее начался приступ, и он закрыл глаза. Когда чавкающие звуки затихли, он снова стал смотреть, и увидел, что жена старосты поит ее молоком. Она не хотела пить; горло ее свело, отказываясь глотать, и когда ей все-таки удалось сделать глоток, желудок отказался его принимать. Медленно, с проступившим на лбу потом и застывшими глазами, она принудила себя выпить молоко, глоток за глотком и каплю за каплей.

Началась вторая схватка, за то, чтобы его удержать. У него сводило лицо и горло также, как у нее, и когда через несколько минут молоко выплеснулось наружу и расплескалось по полу, он понял, что больше не выдержит. Он побрел во двор и опустился на пыльную землю там, где он мог видеть тени, двигающиеся по дальней стене лазарета, и так и просидел до самого рассвета.

Когда миссис Хэтч вышла наружу в утреннем зареве и сказала: «Я отправляюсь на боковую, капитан, и она тоже», он потерял сознание.

Кэролайн оказалась едва ли не последней заболевшей в обеих палатах. Через три дня холера покинула деревню; жрец сказал, что на погребальных кострах сгорели семьдесят восемь жителей Чалисгона из трехсот; и никто не мог вспомнить, сколько еще подхватили заразу, но выздоровели. В день, когда холера ушла, ошеломленные люди упали