Дело Сен-Фиакр - Жорж Сименон

В дверь робко поскреблись, затем послышался какой-то стук — видимо, на пол поставили что-то тяжелое, — и, наконец, еле слышный голос произнес:

— Половина шестого. Только что зазвонили к заутрене.

Мегрэ приподнялся на локтях, и пружины под ним заскрипели. Комиссар недоуменно воззрился на оконце, пробитое в скате крыши. Тот же голос прошелестел:

— Вы пойдете к причастию?

Тем временем комиссар Мегрэ вылез из постели и теперь стоял босиком на ледяном полу. Он двинулся к Двери, единственным запором которой служила бечевка, намотанная на два гвоздя. Послышался топоток бегущих ног, и, выглянув за дверь, Мегрэ успел заметить мелькнувшую в дальнем конце коридора женскую фигурку в белой ночной блузке и юбке.

Тогда он взял принесенный Мари Татен кувшин горячей воды, притворил дверь и огляделся в поисках какого-нибудь зеркальца, перед которым мог бы побриться.

Догоравшей свечи вряд ли хватило бы даже минут на пять. С улицы в оконце лился ночной мрак — такие вот темные и холодные ночи нередки в начале зимы. Лишь несколько сухих листочков сиротливо болталось на тополях, которыми была обсажена деревенская площадь.

Потолок мансарды повторял форму двускатной крыши, и Мегрэ мог распрямиться лишь посреди комнаты, под самым коньком. Он озяб. Всю ночь затылок ему леденил какой-то сквознячок, но сколько он ни искал, так и не обнаружил, откуда тянет холодом.

Но именно этот леденящий холод будоражил его, воскрешая в памяти, казалось бы, давно забытые ощущения.

Вот первый звон к заутрене. Благовест плывет над спящей деревней. В детстве Мегрэ не нужно было вставать так рано. Он дожидался, когда без четверти шесть зазвонят во второй раз — в те времена ему не приходилось тратить время на бритье. Он не помнил, успевал ли он в те времена хотя бы умыться?

К тому же никто не приносил ему горячей воды. Случалось, за ночь вода в кувшине подергивалась ледком. А чуть погодя промерзшая дорога так и звенела под его ногами.

Теперь же, одеваясь, он слышал, как Мари Татен шмыгает внизу, в зале маленькой деревенской гостиницы: загремела каминная решетка, послышался звон посуды, а теперь кофейная мельница заскрипела под рукой хозяйки.

Он надел пиджак, потом пальто. Перед тем, как уйти, достал из бумажника бумагу, к которой был приколот отрывной казенный бланк с пометкой:

Муниципальная полиция гор. Мулена.

Передано на рассмотрение в Парижскую уголовную полицию.

Под бланком — листок бумаги, на котором аккуратным почерком выведено:

«Довожу до вашего сведения, что во время заутрени в День поминовения[1]в церкви Сен-Фиакр будет совершено преступление».

Бумага не один день странствовала по отделам уголовной полиции. Мегрэ увидел ее совершенно случайно и изумился:

— Деревня Сен-Фиакр под Матиньоном?

— Вероятно, раз нам переслали эту бумагу из Мулена.

И Мегрэ сунул бумагу в карман. Сен-Фиакр, Матиньон, Мулен! Привычные, родные названия!

Он родился в Сен-Фиакре, где отец его тридцать лет прослужил управляющим замка. Последний раз он был в тех краях как раз на отпевании отца, когда его хоронили на маленьком кладбище за церковью.

«…Во время заутрени… будет совершено преступление…»

В Сен-Фиакр комиссар приехал накануне и остановился в единственной в деревне гостинице, которую держала Мари Татен.

Она его не признала, а он сразу ее вспомнил — из-за глаз. Прежде ее так и называли — косоглазая девчонка.

Теперь тщедушная девчушка превратилась в изможденную старую деву, и глаза ее косили еще сильней. Она без конца сновала из зала в кухню, из кухни — на двор, где Держала кур и кроликов.

Когда комиссар спустился в зал гостиницы, там уже горели керосиновые лампы. В уголке был накрыт завтрак. На тарелке лежали ломти серого деревенского хлеба. Пахло кофе с цикорием и кипящим молоком.

— В такой день, как сегодня, непременно следует причаститься. Тем более раз вы идете к заутрене. Господи Боже! Второй раз звонят!

Звук колоколов был слабый, дребезжащий. Слышно было, как кто-то прошел по дороге. Мари Татен кинулась в кухню, надела свое черное платье и натянула нитяные перчатки. Из-за шиньона ей приходилось сдвигать шляпку чуть-чуть набок.

— Я пойду, а вы доедайте… Запрете потом дверь на ключ.

— Нет, нет, я уже готов.

Ей было неловко идти рядом с мужчиной. Тем более — с приезжим из Парижа. Худенькая, маленькая, сгорбленная Мари мелко семенила рядом с комиссаром. Утро выдалось холодное. Шуршали, кружась над дорогой, прихваченные за ночь морозом сухие листья.

К слабо освещенным вратам церкви стекались смутные неясные тени. Колокола все звонили. Кое-где в окнах низеньких домов горел свет: хозяева торопливо одевались, чтобы не опоздать к заутрене.

А в памяти Мегрэ всплывали прежние ощущения: холод такой, что стынут пальцы и покалывает глаза. Привкус кофе во рту. А войдешь в залитую неярким светом церковь — и тебя охватывает тепло. Пахнет воском и ладаном.

— Извините, моя скамья — здесь, — проговорила Мари Татен.

Мегрэ узнал черный стул с подлокотниками, обтянутыми красным бархатом, принадлежавший еще старухе Татен, матери косоглазой девочки.

Звонарь отпустил веревку колокола, и видно было, как она подрагивает в глубине церкви. Ризничий кончал зажигать свечи.

Сколько же полусонных людей явилось на это фантастическое, призрачное сборище? Десятка полтора, не больше. Мужчин всего трое: церковный сторож, звонарь и Мегрэ.

«…совершено преступление будет…»

В муниципальной полиции Мулена решили, что это глупая шутка, и ничуть не встревожились. Да и в Париже все удивились, когда комиссар отправился в Сен-Фиакр.

А Мегрэ тем временем прислушивался к шорохам, доносившимся из-за двери справа от алтаря: он мог по секундам расписать все, что происходит в ризнице, куда вела эта дверь. Вот примчался припозднившийся мальчишка-служка, вот кюре молча надевает нарамник и, молитвенно сложив руки, направляется в неф, а за ним, путаясь в облачении, спешит мальчуган.

Рыжеволосый мальчик-служка зазвонил в колокольчик. Прихожане принялись вполголоса читать литургические молитвы.

«…во время заутрени…»

Мегрэ внимательно оглядел прихожан. Пять старушек, три из которых сидели на собственных стульях.

Толстуха фермерша. Несколько крестьянок помоложе и мальчик…

С улицы послышался шум подъехавшей машины. Со скрежетом распахнулась дверца. Прошелестели легкие шаги: через всю церковь прошла дама в трауре.