Знак Десяти - Хосе Карлос Сомоса

Ознакомительный фрагментЛесли Арбунтот пока что находился на раннем этапе разложения, который отдельные авторы именуют «венерическим». Неуклюжесть движений еще не проявилась, но болезнь давала о себе знать вязким нарушением артикуляции и жестов. Это было достойно скорее сожаления, а не осуждения.

На своей постели Арбунтот на манер пасьянса разложил картинки, собранные им в различных театрах, – они были до того непристойные, что служанки (по их признаниям) протирали их, зажмурив один глаз, чтобы не вглядываться, и открыв другой, чтобы не порвать.

Я все-таки осторожно вошла внутрь, закрыла дверь, и меня обволокла невыразимая смесь табака, нюхательных солей, дыма и масла от лампы, горящей на старом чиппендейловском комоде – на нем тоже валялись картинки. Я отвела глаза.

Это действительно было гнездо порока, но в тот момент я обратила внимание только на непростительную поспешность переселения: фиолетовые шторы повесили кое-как, толстые шнуры не закрепили, бархатное кресло задвинули в угол; абажур под потолком висел недопустимо криво; персидский ковер валялся свернутый и был похож на сигару великана.

Беднягу Арбунтота буквально вымели из комнаты по приказу мистера Икс.

Разумеется, я пришла в негодование.

Впрочем, мое негодование длилось ровно до тех пор, пока я не бросила взгляд на очередную карточку, которую Арбунтот положил поверх стопки: обнаженная женщина с умопомрачительно раздвинутыми ногами, а руки там, куда их не следует помещать ни одной женщине.

– У вас все хорошо, сэр?

– Хорошо-о-о? – Клянусь вам, он отвечал вопросом на вопрос. – Есть кое-какие проблемки…

– Сэр, от имени доктора Понсонби и Кларендон-Хауса приношу вам наши искренние извинения и заявляю, что мы глубочайшим образом сожалеем о…

– Да-а-а? А я желаю сообщить Кларендон-Хаусу, что глубочайшим образом понимаю эти действия. Я – ритуальный черный козел отпущения. И для меня нет места в белом храме богов…

И все-таки Арбунтот выглядел не рассерженным, а на удивление счастливым. Я, хотя и одурманенная липким жаром, несмотря ни на что, силилась вспомнить слова, произнесенные Понсонби:

– Сэр, мы должны учитывать, что наблюдается наплыв… когда наплыв пройдет…

– Молчи, Сатана, молчи! Я уже в преисподней, не лги мне! Ты уже получил свою добычу! – Эта неожиданная тирада меня напугала. – Ага. Вы трепещете? Тогда я доволен. Это означает, что мне удалось вас убедить. Актеру нравится доставлять страдания и страдать самому. Мне вспоминается реалистическое представление в особняке одного аристократа, имени которого я называть не стану: главную роль играла тридцатилетняя дама, вынужденная платить по долгам своего супруга. После представления женщина покончила с собой. Но это было поистине художественное действо: несколько участников вызвались декламировать, в то время как другие подвергали актрису кое-каким вещам, а я тогда получил приз за лучшее исполнение. Я, мисс Мак-Кари, как тот начинающий актер из «Сна в летнюю ночь», который жаждал играть все роли сразу. Я ведь был не только зрителем: я поднимался на сцену и спускался в ямы, хотя и не в качестве актера, вы меня понимаете…

– Я пришла только для того… – пролепетала я, задыхаясь, вжавшись в дверь.

Но Арбунтота было не остановить. Он снова принялся перебирать свои карточки.

– Вам не за что извиняться. Я привык, что меня обслуживают последним. Вы знаете, это ведь отец не позволил мне стать актером. О-о-ой, для него это была профессия не из достойных. Не то чтобы мой отец слишком блиста-а-ал… Он был зубодер… мне бы следовало сказать – дантист… Когда я признался, что мечтаю стать артистом, он посмотрел на меня и сказал… – Тут Арбунтот заговорил чужим голосом, старческим и скрипучим: – «Генри, если ты еще раз заикнешься об этой омерзительной профессии, я привяжу тебя к зубному креслу и вырву твой язык. Я предпочитаю иметь сыном немого хирурга, а не балабола, который говорит со сцены». Наверное, чтобы потрафить отцу, я делал и то и другое… Я поднимался на сцену, но ничего не говорил – за исключением того представления в особняке. Я не был ни публикой, ни актером. Я не был ничем. Только сифилитиком. – (Я привожу здесь это слово, потому что Арбунтот его произнес, а я хочу передать его речь правдиво.) – О-о-ой, не прячьтесь от этого слова, ведь вы медсестра! – Это был упрек. – Мы живем в мире, где в театрах аплодируют вещам, которые внушают отвращение снаружи. После смерти я познакомлюсь с автором всего этого, и я ему скажу: «Старый лицемер, посмотри, что за пьесу ты сотворил: в ней боль обыденна, а наслаждение иллюзорно!» – Арбунтот разглядывал свои дагерротипы. Оглаживал дрожащим пальцем контуры детских ягодиц. А потом улыбнулся. – Простите. У меня в голове – как будто камешек застрял в ботинке, вот я с вами и поделился…

Но я уже думала совсем о другом.

Кажется, Арбунтот это понял. Он замолчал.

Его слова нашли во мне отклик. Нелепо признаваться в таком перед человеком из потустороннего мира, но именно он навел меня на мысль, а меня можно называть как угодно, только не неблагодарной!

Я посмотрела в его глаза: в них плясали язычки пламени.

– Не нужно извиняться. Кажется, я вас понимаю.

В глазах появилось любопытство.

– Понимаете?

– Да, сэр, я тоже… Мне тоже знакомо чувство потерянности и вины. Когда рядом нет никого, кто бы тебя понял… Я знаю, что это такое – совершить ужасный поступок из чистого наслаждения. Наслаждения, о котором нельзя говорить, потому что никто не сумеет… Потому что сейчас я сгораю заживо от одной мысли, что, совершая это… я ощутила наслаждение.

Я склонила голову. Сквозь плач я расслышала слова Арбунтота:

– О-о-ох, мисс Мак-Кари. О таком вы не можете говорить даже с Богом. Так почему бы не поговорить с дьяволом?

– Спасибо, сэр. – Я вытерла слезы.

– У нас у обоих по камешку в ботинке.

– Вы правы, сэр.

Я улыбалась, слезы капали. Арбунтот ответил мне только улыбкой.

И кажется, в этот момент его нравственное загнивание стало для меня чуть менее очевидным. И кажется, для мистера Арбунтота стала менее очевидна моя пристойность.

– Чтобы жить в обществе, мы выметаем всю грязь на сцену, – изрек Арбунтот. – Но вот однажды… У-у-у, мисс Мак-Кари, однажды все взлетит на воздух, уверяю вас. Мужчины, женщины и дети выскочат голяком, в обнимку, как в tableaux vivants[1], и побегут по улицам, громогласно выкрикивая, что лицемерная мораль сгорела дотла. А до тех пор верно написанное: зло облачится в личину добра. И Кларендон – не исключение. Здесь тоже гнездится зло.

Последнюю фразу я не совсем поняла.

– Что вы имеете в виду?

Но Арбунтот долго и странно смотрел на меня, а потом поднялся.

– Простите, я вас напугал… Вы уже

---

Конец ознакомительного фрагмента Купить полную версию книги

---