Современный зарубежный детектив-10. Компиляция. Книги 1-18 - Дэн Браун

Раньше я не видела, чтобы она допускала такие промахи. Обычно Мария точно знает, что можно сказать. Должно быть, она не в себе. Господи, они же были знакомы с отцом лет двадцать или около того. Мы все тут скорбим, каждый по-своему. Мы все потрясены.

– Правда? – спрашивает Джо. – Точно, я вспомнил! Забавно. Все эти годы я думал, что с нами в кафе ходила Коко.

В наши дни люди произносят имя Коко без той небольшой паузы, которая раньше сопровождала его. Даже самые близкие. Прошло так много времени, что в сознании большинства это уже не трагедия, а просто воспоминание. Тяжелое воспоминание, печальное, но не то, которое может расстроить других людей.

– Нет, это была я.

– Правда? Все звали тебя Коко.

Руби закатила глаза.

– Да. Никто не мог нас отличить. Нас постоянно путали.

– Хм. Я никогда не путал, – говорит Джо.

– Как добрались? – прерывает их Симона, непринужденно, как будто мы приехали на выходные. – Прекрасная поездка, не правда ли?

Брюссельская капуста уже наполовину заполнила кастрюлю, которая стоит у ее левой груди, груда стеблей и листьев высыпалась за край газеты, которую Симона расстелила для очистков. В кастрюле уже достаточно, чтобы накормить всех нас дважды, но она разрывает ножом еще один завязанный мешок. Руби подходит и пытается поцеловать ее в щеку. Снова уклонение, рывок в сторону.

– Позволь мне немного помочь, – говорит Руби.

Симона замирает, как робот, в котором завис процессор. Это с ней бывало постоянно. Вы заходили за угол, а она стояла неподвижно с застывшим лицом и пустыми глазами, и вас охватывало жуткое чувство, что, если бы никто не появился, она бы так и стояла, как истукан, до второго пришествия. А потом она видела вас и словно бы перезагружалась: снова появлялась вялая улыбка, волосы опускались на глаза, и она здоровалась. Помню, когда мне было лет десять, во время последнего семейного отпуска с семьей Гавила (перед тем как мой крестный отец забыл о моем существовании), у меня возникло странное чувство, что Сопливая Симона – это всего лишь оболочка. Что если вскрыть ее, то внутри не окажется ничего – или какой-нибудь древний червь…

– Ни в коем случае, – снова говорит Симона, внезапно оживая. – Я хочу, чтобы вы здесь отдохнули. Вы устали с дороги.

Я смотрю на нее. Кажется, будто она повторяет за кем-то. Это то, что она слышала от чьей-то бабушки и сохранила в памяти на тот случай, если у нее будет свой дом.

У меня в голове мелькает ужасный образ: они с моим отцом занимаются сексом на большой старой кровати с балдахином, на которой занимались сексом его прабабушка и прадедушка. Эту кровать он возил из дома в дом, как трофей. Старик и его маленькая куколка, механически изгибающаяся, чтобы ублажить его, делающая все, что он прикажет, с той же бесстрастной покорностью, с которой приносит ему чай. Как там у Чосера: «Не больше двадцати пусть будет ей – лишь рыба чем старее, тем ценней»[488]. Он посеял в ней свое семя, потому что так поступают с женами.

Мне вдруг захотелось сбежать. Не только из этой кухни, но и из дома, из Девона – из Европы, если удастся. Прочь от семьи, от всей этой истории, от похорон и потерь, от необходимости находить правильные слова, когда я даже не знаю, какими должны быть правильные чувства. Я хочу свернуться калачиком в постели в темноте. Я хочу быть в клубе в Кэмден-Тауне, напичканная таблетками. Я хочу быть на вершине горы в Уэльсе. Я хочу быть на Бали, на каком-нибудь пляже с черным песком, притворяясь, что никого из нас не существует. Бедная Невеста-Дитя. От нимфы до Андромахи за несколько лет…

Дверь с грохотом распахивается, и появляется Имоджен с серебряным ведерком для льда, висящим у нее на локте. Она подобрала лилии из мусорной кучи в холле и держит их так, будто это любимый ребенок. Она наклоняет голову набок, словно курица, и смотрит на Симону с жутковатой улыбкой, которая должна выражать сочувствие.

– Симона, дорогая, – произносит она.

Симона поднимает взгляд, затем возвращается к своим кочанчикам, будто этого приветствия и не было. Имоджен на секунду стоит в замешательстве, затем, пройдя по плитке, кладет лилии на кухонный стол.

– Мы не знали, что принести, – говорит она, – но не могли прийти с пустыми руками.

– Как красиво, – произносит Мария, хотя она уже видела их. – Лилии. Смотри, Симона! – продолжает она тоном, больше подходящим для разговора с Эммой. – Имоджен принесла тебе прекрасные лилии!

– Как мило, – машинально отвечает Симона, едва удостоив их взглядом.

– Поставлю их в вазу, – говорит Имоджен и начинает открывать шкафы один за другим.

Джо сходит со своего места и идет в кладовку. Возвращается с огромной банкой, в которой, должно быть, когда-то хранился целиком гусь конфи.

– Это подойдет?

– Ваз нет?

– Все вазы заняты, – говорит Симона.

– Неважно. – Имоджен наполняет банку водой и срезает целлофан.

Несколько капель желтой пыльцы падают на стол. Симона отодвигает стул, идет к раковине и мочит губку. Вытирает пыльцу и возвращается на свое место.

– Вот, – говорит Имоджен бодро и ставит банку на середину стола. – Так лучше, правда?

Руби издает вежливое бормотание, но никто больше не отзывается.

– Большое спасибо, что пригласила нас на ужин, – продолжает Имоджен. – Так мило с твоей стороны.

– Ну, Шону бы не понравилось, если бы я вас не накормила. Или не напоила.

Имоджен выглядит немного смущенной.

– Кстати, в ведерке закончился лед. Ты не против, если я наполню его?

Симона снова поднимается на ноги. Открывает морозильник и достает резиновый лоток для льда. Начинает вынимать кубики и класть их в ведро, один за другим.

– Нет-нет, позволь мне, – говорит Имоджен, внезапно смутившись. Она старается, я полагаю. Очень старается. Она протягивает руку, чтобы взять лоток из рук моей мачехи. – У тебя и так достаточно дел.

Симона внезапно поворачивается к ней, оскалив зубы.

– Не трогай! – резко говорит она.

Имоджен делает шаг назад.

– Я просто…

– Не надо! Это мой дом и вы мои гости!

– Но я…

Симона поджимает губы, и Имоджен замолкает. Ждет, пока лед, которого хватит, чтобы потопить корабль, вываливается в ведро кусок за куском, а крышка плотно захлопывается.

– Спасибо, – говорит она смиренно.

– Ужин в восемь, – сообщает Симона.

Имоджен семенит прочь, на секунду оперевшись на косяк, словно пытаясь не потерять равновесие.

– Симона… – говорит Мария, затем затихает, когда падчерица сверкает глазами в ее сторону.

Мы все молчим, пока шаги Имоджен удаляются. Затем Симона вынимает лилии из банки, несет их, роняя капли,