"Расследования Екатерины Петровской и Ко". Компиляция. Книги 31-50 - Татьяна Юрьевна Степанова

– За что?

– За то, чтобы я про ванну рассказала. И про все остальное – ну как есть.

– Про какую еще ванну?

– Медную. Барыня Меланья Андреевна ее всюду с собой возила, в дорогу брала. Для нее горячая ванна – первое дело. Я воды нагрею, натаскаю с трактирной кухни, простыночку туда вниз постелю на дно. Она садится и моется. То есть меня-то вон из комнаты сразу, а его зовет.

– Кого?

– Макара. Я ей один раз сказала – как же так, ваша милость? Что же это, грех ведь. А она мне – в старые времена, мол, в Риме – помнишь, мы в Рим-то с тобой ездили, дура, – у римских матрон имелись рабы. И они в банях матронам помогали, мыли их, умащивали маслами. И тех рабов своих… ну холопов римских, хозяйки за людей не считали, поэтому не стеснялись ничего. А потом говорит – будешь болтать об этом, дура, кому постороннему, возьму нитку с иголкой и рот тебе зашью. Шутила она так, конечно.

Клавдий Мамонтов и Пушкин-младший переглянулись.

– И что же поручик Дроздовский? – спросил Пушкин-младший.

– Он, видно, приметил, как ванну в номер принесли ей. И как я воды горячей натаскала, а потом вышла. А он… Макар-то и зашел, когда она там, в ванне… как эта, как девка – богиня римская.

– Еще что ты Дроздовскому за пять целковых рассказала?

– Еще про статую живую золотую.

– Про какую статую? – спросил Мамонтов.

– Дело-то на Святках приключилось, – горничная облизнула губы, словно чего-то сладкого отведала. – Дым коромыслом у нас каждый год на Святках, как старый барин-то помер – балы, маскарады, веселье, гости. Барыня все это любила очень. И приезжает к ней его сиятельство барон Корф и мамзель Аликс с ним.

– Зачем они приехали?

– Представление-то актеры после Рождества играли у нас дома, в Москве… Так барону очень понравилась пьеса, и актеры с актерками, даром что старики. Он и попросил барыню одолжить их ему – тоже хотел представление устроить для гостей на маскараде. И мамзель Аликс просила вместе с ним – мол, что-то невиданное барон затеял, навроде живых картин. И сказала – мол, и сама станет участвовать, как и в пьесе играла в нашем-то театре. Попросила и Макара отпустить к барону, чтобы тоже играл, представлял.

– А ты все это откуда знаешь? – строго спросил Пушкин-младший. – Подглядывала, подслушивала?

– Я приказаний барыниных у дверей ждала. Они громко разговаривали. Отпустила барыня Макара с ними. И все это время… прямо сама не своя, мечется как угорелая по дому. На прислугу кричит, мне прикажет: «Одеваться подавай, еду в маскарад!» Я платье несу, а она потом вдруг: «Пошла прочь, я передумала. Никуда не еду». А ночью глубокой вдруг звонок мне – я спросонья не пойму, что к чему. Прибежала к спальне ее – она не пустила меня, высунулась и приказывает: «Ванну мою дорожную немедленно тащи и горячей воды нагрей. И найди в кладовке бутыль скипидара, тоже неси, и все мигом». Я среди ночи начала хлопотать, кухарку в людской разбудила, нагрели мы воды. Волоку ванну, тяжелая она. Открываю дверь в спальню – так и обомлела. Чуть не упала.

– Что ты увидела?

– Статуя… золотая… и живая. Сначала-то я не поняла. А потом узнаю – да это ж он, Макар! Как он бога Бахуса в театре представлял – с венком на голове. Только он весь краской золотой покрыт с ног до головы, той, что актеры маски свои деревянные красят, и пудрой золотой. И голый он, в чем мать родила… Повернулся ко мне… бесстыдный… И чресла напоказ.

Пушкин-младший смущенно кашлянул. Щеки его покрылись румянцем.

– Я обмерла. Стою – не знаю, что и сказать. Постель барыни вся смята, в пудре золотой. А сама она из-за ширмы приказывает: «Наливай скорей воды горячей в ванну. И открой бутылку со скипидаром». И тут я вижу – Макару-то плохо, дышит он словно конь запаленный. Повернулся спиной ко мне, повело его – чуть не упал. Барыня-то к нему подлетела из-за ширмы – в пеньюаре одном шелковом. Обхватила его. Мне кричит: «Вон, вон пошла. Понадобишься – позову». Я послушала потом под дверью – плеск в ванне. И барыня его уговаривает, успокаивает. Ласково так, нежно. Мыла она его сама, собственноручно, от краски той ядовитой скипидаром оттирала.

Все молчали. Затем Мамонтов спросил:

– И это ты рассказала поручику Дроздовскому?!

– Он, как и вы, всю правду требовал. Он же за барыней как нитка за иголкой. Сватался к ней. На дуэли за нее стрелялся.

– Что было дальше после той ночи? – спросил Пушкин-младший. – Это ведь все случилось перед вашим отъездом из Москвы.

– Макар со двора пропадать начал, из дома. Барыня опять сама не своя. Спросит – где он? Позвать ко мне. Мы ищем – нет его. Потом является как ни в чем не бывало. Она его не спрашивает, где был – только рвет и мечет словно бешеная. Он ей что подаст по ее приказу – накидку, шубу; она все на пол – шварк. И требует, подними! Подай! Он поднимет, подаст ей с поклоном. Тихий такой, смирный. А она снова, шварк на пол! Уж такая гроза, такая гроза в доме… Мы на цыпочках все по стенке крадемся, не знаем, что и ждать. Ночью она дверь спальни на ключ заперла. Закрылась там. И опять посреди ночи – шум, грохот. Я вскочила, испугалась до смерти – бегу к барыне. Навстречу в коридоре лакей наш выездной с топором. Прибегаем…

– И что?

– Дверь спальни с петель долой, – прошептала горничная. – Макар-то выбил ее. Ворвался к ней в спальню среди ночи. Мы – прислуга – кто со свечкой, кто с топором, кто с дубиной. А они там…

– Что они?

– В поцелуе страстном слились. Она его как вьюн всего обвила, руками за шею обнимает, а он целует ее в губы. Никого уже не стесняются, словно и нет нас на пороге. А потом она нам приказывает – пошли все вон, дураки.

Горничная умолкла.

Александр Пушкин-младший снова смущенно кашлянул.

– А наутро барыня призывает меня в будуар. Приказывает – собираемся в одночасье и едем в мое имение. Чтоб к полудню все сборы закончить и выехать засветло. Это в феврале-то, в разгар сезона, когда самые балы! А она в глушь, в имение. Это все потому, что она увезти его решила. Увозила его из Москвы-то.

– Увозила своего крепостного? Макара? – спросил Мамонтов. – А от кого она его увозила?