Антология советского детектива-48 - Николай Иванович Леонов

и верили в сталинские послевоенные пятилетки. Это было похоже на сеанс массового гипноза. Сталин был непогрешим. Виноватыми во всем оказывались только мы. Как в старом цирковом анекдоте: «Весь зал в дерьме, а я в белом костюме».

* * *

Но вернемся в март 53-го, на кухню нашей коммуналки. Не скрою, я был поражен и расстроен до крайности известием о болезни, а потом и о смерти Сталина.

Кто же возглавит крестовый поход против поджигателей войны и победит американский империализм, добьется небывалого роста производства и невиданных урожаев?! А уж наше с матерью дело мог решить только товарищ Сталин.

Я не буду описывать историю моего отца, весьма типичную для того времени. Он служил в военной разведке, его не успели арестовать – он предпочел застрелиться. Два года тянулось следствие. Жить с клеймом подследственного в те годы было не очень уютно. Мы надеялись на Сталина как на последнюю инстанцию.

Но как сделать, каким образом передать письмо ему в руки? И выход нашелся. Надо сказать, что маменька моя была дама весьма красивая и светская, знакомых у нее было предостаточно. И выяснилось, что одна из ее подруг, некая Ирина Михайловна, была любовницей секретаря вождя, генерала Поскребышева. Письмо решили передать ему. В какой момент – в постели, в ванной, за столом – не знаю, но надеялись только на это.

И надежда рухнула. Ушел из жизни человек, вера в справедливость и мудрость которого с детства жила в моем сердце. Больше расчитывать не на кого и не на что, и перспективы рисовались для меня мрачные. Видимо, личные неприятности заслонили для меня общенародное горе. Что делать, человек эгоистичен.

Через несколько лет, в институте, я смотрел фильм, кажется, он назывался «Город слепых», суть его заключалась в том, что в одну минуту все жители города ослепли. Я помню отрешенные лица на экране, нечеткие движения, протянутые с мольбой о помощи руки. Когда я увидел это, почему-то вспомнил людей на улицах Москвы в день известия о смерти Сталина. Они шли по тротуару, как слепые, толкая друг друга, но на это уже никто не обращал внимания. Горе для всех было слишком сильным, я бы сказал, испепеляющим.

Мне рассказал товарищ, писатель Валентин Лавров, что он сам видел школьную учительницу, у которой в 37-м погибла в лагерях почти вся семья, и она, узнав о смерти Сталина, билась головой о постамент его гипсовой фигуры, стоявшей в школьном коридоре, и рыдала.

Поздно вечером я зашел в Елисеевский магазин. За прилавками стояли продавщицы с красными от слез глазами. Зал пустовал, поэтому три человека с узнаваемыми лицами были особенно заметны. Три звезды МХАТа. Трое самых известных актеров: Ливанов, Грибов и Яншин. С театрально-трагическими лицами они закупали напитки и закуски. Три театральных звезды являли собой олицетворение людского горя.

А через несколько минут я увидел их у машины в Козицком переулке, они грузили в такси коробки и свертки, на лицах у них было написано предвкушение веселого застолья.

Мой товарищ, неплохой боксер, Коля Мельников в те самые дни находился в лагере в Коми. Он не был врагом народа. Получил он срок как уголовник, за разбой: на людном в те годы катке на Петровке, 26, он подрался с компанией каких-то ребят, пристававших к его девушке. Коля прилично отделал их. Он был перворазрядник, с боевым весом восемьдесят шесть килограммов.

Сначала их за драку отправили в знаменитый «полтинник», 50-е отделение милиции, где оштрафовали, пожурили и отпустили. А через два дня Колю загребли по новой и предъявили обвинение в разбое. Оказалось, что он весьма серьезно покалечил сына одного из тогдашних министров. Так милый парень Коля стал «зловредным уркой».

– Ночью, – рассказал он мне потом, – в барак прибежал Леха, известный московский вор, и заорал:

– Урки, мужики! Усатый надел деревянный бушлат!

– Врешь!

– Точно. Мне дневальный в оперчасти рассказал, он сам по радио слышал. Все, земеля, – Леха обнял Колю, – скоро дома будем. Новый пахан верняком амнистию даст.

Потом, на разводе, начальник лагеря официально объявил об этом, вызвав необычайный энтузиазм заключенных. Они ждали амнистии, которая, кстати, была объявлена через два месяца.

Прав оказался московский вор Леха: новый пахан всегда хочет быть добрым.

Я в те годы газет, кроме «Советского спорта», не читал. Но на следующий день, после известия о кончине Сталина купил рано утром в киоске «Правду». Меня привлекла фамилия Константина Симонова на первой полосе. Я запомнил только первые строки: «Земля от горя вся седая…»

* * *

Начало марта 53-го было морозным. После небольшой оттепели грянуло похолодание, и тротуары и мостовые превратились в каток. В обычные дни это было не так страшно. С утра дворники скалывали лед и засыпали все песком. Но в те дни дворники занимались тем, что помогали милиции заколачивать черные ходы в подъездах и перекрывать проходные дворы.

Весь город – улицы, бульвары, переулки – был перегорожен военными машинами. Милиции не хватало, в оцеплении стояли офицеры, слушатели военных академий, курсанты всех московских военных училищ, солдаты частей столичного гарнизона.

Рано утром над городом запели гудки заводов, закричали на подъездных путях паровозы и электрички – это был своеобразный сигнал к началу траурных мероприятий. Никогда после я не видел таких всенародных похорон.

Вся Москва вышла на улицы. Неорганизованно, стихийно. Я сам видел многотысячные демонстрации тех лет. Но это были мероприятия, четко закованные в административные рамки. Сотрудники МГБ и милиции шли в колоннах, партийные функционеры всех уровней строго следили за их прохождением.

Машина власти умела направлять энтузиазм сограждан. В те мартовские дни ничего этого не было. Люди выходили на улицу, брали детей и шли к Колонному залу. Их было очень много. Мне тогда казалось, что на улицы города вышли все, кто жил в Москве. А на вокзалы приходили электрички и поезда. Из Дмитрова и Клина, Серебряных прудов и Зарайска, из Калининграда и Владимира ехали в столицу убитые горем соотечественники, чтобы проститься со своим отцом и кумиром.

Я прочел много книг об этом феномене, видел несколько фильмов, поставленных на тему великих похорон, но никто не дал ответа на вопрос: почему?

Почему, кстати, многие из тех, кто, рыдая, насмерть давились на Рождественском бульваре и Трубной, через несколько лет с наслаждением втаптывали в грязь своего умершего кумира?

У меня тоже нет ответа. Но никто не задумался, что Сталина хоронили всего лишь через 92 года после отмены крепостного права. Может быть, для большинства моих соотечественников смерть вождя ощущалась утратой