Ситцев капкан - Алексей Небоходов

Григорий шёл к остановке и впервые за много месяцев чувствовал что-то, похожее на умиротворение. Дело было сделано, долг матери – оплачен, а впереди ждала жизнь, в которой не надо будет мстить, обманывать и убивать.

За спиной погас свет в окнах особняка Петровых. Город готовился к январской ночи, не зная, что одна из его самых мрачных историй только что завершилась.

Глава 20

В Москве стояла зима: не та хрестоматийная, когда всё бело и пушисто, а настоящая, столичная, где под снегом сразу бетон, а по обочинам – серые ледяные завалы, которые никто не думает убирать до самой весны. Окна в подъезде горели тусклым светом, на подоконнике – выстроились в ряд три пластиковые бутыли из-под воды, каждая с собственным оттенком плесени, будто дом собирался на домашний конкурс акварелей.

Григорий толкнул дверь плечом, вскинул рюкзак повыше и на автомате проверил: никого ли нет на лестничной площадке. Не было – только дежурный кот с хитрым прищуром, ждавший, что его погладят по серой, давно не мытой шкуре. Гриша провёл рукой по коту, услышал сухой хруст шерсти и подумал: если бы все живые существа в этом доме могли издавать только такие звуки, жизнь бы показалась ему куда проще.

Бабушка жила на третьем этаже, в угловой квартире с видом на станцию метро и заброшенный сквер, где по вечерам собирались компании пьяной молодёжи, громко хохочущие над тем, что понимали только они.

В прихожей пахло борщом и чем-то сладковато приторным, что сразу вызывало ощущение детства, хотя сам он лет пять как не ел ничего, сваренного из овощей.

На стене висели выцветшие семейные портреты – бабушка в молодости с высокой прической, дед в военной форме с орденами, мать в выпускном платье с букетом ромашек. Их лица казались одновременно знакомыми и чужими, будто время стерло не только цвет фотографий, но и саму память о том, кем они были до того, как стали просто «родственниками».

Только один снимок выделялся: на нём был он сам, лет шести, с бантиком на шее и лицом, где уже тогда угадывалась та самая насмешка, что теперь стала для него маской.

– Гришенька! – донёсся голос бабушки из кухни, хотя он ещё даже не успел снять ботинки. – А я уж боялась, что ты где-то в сугробе застрял. Ситцев-то, поди, ещё сильнее заметает, чем нашу Москву?

Он улыбнулся, бросил рюкзак у двери и сделал два шага вперёд. Вошёл в кухню, где царил такой порядок, что можно было снимать рекламу для клининговых сервисов: на столе – всё по линейке, ни одной капли на раковине, даже занавески застираны до прозрачности. Бабушка сидела за столом, вязала что-то ярко-оранжевое, но как только он появился, сразу спрятала клубок и встала – будто виновата, что застали за работой.

– Садись, – сказала она. – Я сейчас борщик подогрею. Или ты опять не голоден?

Григорий пожал плечами. Он был уверен, что если бы сейчас отказался, то бабушка всё равно поставила бы тарелку на стол – из принципа, а не из заботы. Он сел у окна, смотрел, как в стекле дрожат отблески фар, и на секунду забыл, зачем вообще пришёл домой: вроде бы не ради еды и даже не ради отдыха. Просто потому, что больше идти было некуда.

Бабушка тем временем хлопотала у плиты: не быстро, но и без той томной осторожности, что бывает у людей, считающих каждую крошку. Она делала всё по памяти, не сверяясь с рецептами: налила борщ в глубокую тарелку, обдала ложку кипятком, аккуратно нарезала хлеб – ровными, идеальными ломтями, как по миллиметровке. Потом села напротив и сказала:

– Ну, рассказывай. Что у тебя нового?

Он долго смотрел на неё, с осторожным любопытством, будто пытался угадать, действительно ли хочет знать или просто выполняет ритуал. Бабушка была старой, но не из тех, кто жалуется на кости и давление: наоборот, в каждом её движении была точность, выработанная за годы работы учителем. Шаль на плечах – яркая, с кистями, которые она постоянно перебирала пальцами, когда нервничала. Глаза светились, но не от радости, а скорее от какого-то внутреннего электричества, что всё время било по всем домашним приборам.

– В Ситцеве всё как обычно, – сказал он. – Город маленький, скучный, все друг друга знают. Если бы не долг, я бы туда вообще не поехал.

Бабушка кивнула, будто бы знала это заранее.

– А мне кажется, тебе полезно бывает уезжать из Москвы, – сказала она. – Тут народ совсем плохой стал, ни друзей, ни нормальной еды, только и делают, что греются у батареи и смотрят сериалы.

Он улыбнулся снова, улыбка вышла пустой.

– Я не по друзьям, – сказал он. – И не по еде. А ты сама как?

– Я? – переспросила она, и на секунду сбилась с ритма. – Всё отлично. Только вот ночью у соседей опять шумели – телевизор громкий, а у меня голова уже не та, не могу уснуть. Пришлось чай пить в четыре утра, представляешь? Потом целый день как из парилки.

Она рассказывала дальше, перескакивая с темы на тему: про новую управляющую в доме, про кота у соседей, про девочку, которая работает в аптеке и всегда делает скидку пенсионерам, хотя официально нельзя. Григорий слушал вполуха, водил ложкой по краю тарелки, но не ел: было ощущение, что всё это он уже видел и слышал – если не в этой жизни, то в какой-то другой, где всё заканчивается одинаково.

Потом бабушка замолчала и посмотрела на него пристальнее, чем обычно. Несколько секунд она как будто взвешивала слова, потом сказала:

– Ты очень изменился, – тихо сказала она. – Стал – не знаю – холоднее, что ли. Раньше глаза были живые, даже если грустные. А сейчас – как будто в них никого нет.

Он удивился не оттого, что она это заметила, а оттого, что решилась сказать. Привык, что взрослые всегда обходят такие вещи стороной, делают вид, что всё хорошо, лишь бы не портить ужин.

– Просто устал, – сказал он. – Много работы, мало сна.

– Ты мне только одно пообещай, – попросила она. – Что если станет совсем плохо, сразу скажешь мне. Я не буду тебя лечить или что-то советовать, просто скажи.

Он не ответил, только кивнул. В этот момент понял: неважно, сколько лет этому человеку и сколько раз в жизни она видела, как люди ломаются. Она всегда будет смотреть на него вот так – не как на