Слепой Агент - Сергей Майоров

У меня оказалось два свободных дня, необходимых, по словам Антона, для оформления каких-то бумаг. Он выдал мне премию — около миллиона рублей, улыбнулся, и мы расстались. Деньги в моём положении — астрономические. Теперь я мог окончательно рассчитаться с долгами и даже как-то отметить начало новой жизни.

По дороге домой я заглянул в супермаркет и с лёгкостью истратил почти треть суммы, набрав два пакета всяких вкусных вещей. Наталье я купил плюшевую обезьянку. Она обожала мягкие игрушки, и хотя в последний месяц в моих с ней отношениях что-то изменилось, я искренне хотел её порадовать.

Вечер мы провели неплохо, правда, я здорово набрался. Не надо было этого делать, но моя новая работа Наталье совсем не нравилась, и в самые неподходящие минуты она как-то замыкалась. Я ей наговорил лишнего, она, скорее всего, обиделась. Заснул я один на диване в своей «гостиной», ночью мы помирились, а утром, страдая с похмелья, я опять наговорил гадостей. В душе всплывали старые, позабытые обиды, и в редкие минуты просветления я сам поражался, откуда берётся моя злоба.

Наталья ушла. Я этому не препятствовал, хотя путь к трамвайной остановке лежал через пустыри и в другой раз я ни за что не отпустил бы её одну, даже утром.

Я стоял у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Она удалялась от дома, прижимая к себе подаренную мной обезьянку и не обращая внимания на снегопад. Сначала я почувствовал что-то вроде лёгкого укола в сердце, потом на душе стало невыносимо противно, я вернулся к столу и налил себе полную рюмку. Звонить Наталье я не стал и весь день провёл, глядя на телефон и «леча подобное подобным».

Вечером, прихватив бутылку, я направился к Мишке Рыбкину. Он был дома, и, как обычно, есть у него было нечего — не по причине отсутствия денег, а из-за непроходимой лени и неумения организовать свой быт. По дороге я приложился к двум банкам «джин-тоника», и печаль моя утихла. Я был весел и не в меру хохотлив, падал у Мишки в коридоре, смеясь и разбрасывая извлекаемые из карманов мятые купюры.

Литровую бутылку водки мы раздавили у него на кухне, закусывая солёными огурцами и запивая томатным соком. После второй или третьей стопки я начисто утратил связь с реальностью. Я что-то доказывал Мишке, а он хлопал меня по плечу и орал в ухо: «Все нормально, Ильич! Ну, я тебе говорю, что все нормально, ты понял?» Я не отвечал, продолжая бубнить своё и раз за разом наполняя ёмкости. Помню, что я бил кулаком по столу, Мишка ловил прыгающую посуду, а я кричал: «Я же опер! Понимаешь, я опер! Я не хочу на них работать! Не хо-чу! Их самих сажать надо. Но не могу, понимаешь, не могу! Мне ведь жить на что-то надо. У меня девушка есть, мы два года встречаемся, а пожениться никак не можем, денег нет… Они сами меня прогнали, сами!» Рыбкин опять бил меня по плечу, поправляя сползавшие с потного носа очки, и растерянно повторял: «Ну все, все. Хватит! Все правильно, Ильич, все нормально будет!» Потом были ещё какие-то разговоры, такие же содержательные, и я всплакнул под душевную песнь по радио.

Домой я шёл долго и путано, распахнув пальто и скользя по сугробам. С пустыря опять доносились какие-то крики, и я направился туда, горя желанием помочь слабым. Неизвестно, чем бы это благое дело закончилось, если бы я в очередной раз не провалился по пояс в сугроб. Пока выкарабкивался, крики стихли, и я, нарезав несколько кругов по соседним дворам, ввалился в квартиру. Я бы, пожалуй, уснул за развязыванием шнурков, но звонок телефона заставил меня допрыгать на одной ноге до тумбочки и схватить трубку.

— Да! Я вас слушаю, говорите.

Молчание.

— Але-о! Говорите! Или будем молчать? Тогда молчите, я вам тоже не скажу ни слова.

— Ты опять пьяный?

Наталья. Ну почему она не позвонила днём?

— Да, пьяный. А что, нельзя? Не надо меня учить…

— Господи, да кто тебя учить-то будет? Посмотри на себя!

Я положил трубку, опустился на пол и потёр виски. Квартиру безумно штормило, а люстра вообще выделывала на потолке нечто невообразимое.

Не надо меня учить. Я сам знаю, как мне поступать.

* * *

На следующее утро я сидел в кабинете Красильникова, пил кофе и в основном молчал, тогда как Антон болтал, не переставая. На душе у меня было мерзко, голова разламывалась, ныл желудок, а во рту, по выражению Рыбкина, словно кошки нагадили. Пытаясь утром удержать трясущимися руками бритвенный станок, я дважды глубоко порезался.

Хлопнула металлическая дверь, кто-то поздоровался с секретаршей, и к нам вошёл мужчина лет сорока пяти в хорошо сшитом тёмно-сером костюме. Среднего роста, широкоплечий, с внешностью спортсмена, давно бросившего тренировки, но сохранившего былые навыки. Двигался он легко и бесшумно, смотрел уверенно и слегка устало, как человек, много всего повидавший и не склонный к скороспелым решениям. Знающий цену всему. Даже тому, что не продаётся.

— Знакомьтесь. — Красильников поднялся из-за стола. — Браун Федор Ильич. Сергей Иванович Марголин.