Современный зарубежный детектив-7 (Крутой детектив). Компиляция. Книги 1-27 - Сара Парецки

о версии романа на итальянском, том самом экземпляре, который я подарила Олегу, когда мы с ним ездили в Рим. Вид этой книги заставил меня погрузиться в воспоминания, причем весьма приятные и резко контрастировавшие с происходившим вокруг меня ужасом. Не раздумывая, я схватила книгу и выбежала.

К тому моменту весь зал уже был охвачен таким мощным пожаром, что мне показалось, будто я оказалась у самых врат ада. Я побежала обратно тем же путем, которым сюда пришла. Дым стал настолько густым, что я едва могла различить названия книг, стоявших на всех этих стеллажах и словно умолявших о пощаде в немом крике, который я с трудом проигнорировала.

К моменту, когда я вылезла из камина, дым уже распространился по особняку. Нужно было спасаться до того, как сюда доберется пламя. По пути к выходу я встретила Вальдерроблеса. Он уже пришел в себя, сидя на полу и глядя на клубящийся над головой дым, словно не понимая, что здесь происходит. Думаю, он все еще находился в беспамятстве, а может, был слишком пьян, чтобы соображать.

Процедив ругательство, я помогла ему подняться на ноги. Мы вышли из здания, обнявшись, словно влюбленная парочка.

Оказавшись снаружи, я заморгала глазами от резкой смены освещения. День был настолько ослепительно ярким, что, казалось, пытался отрицать ту жуткую сцену, свидетельницей которой я только что была.

Оставив Вальдерроблеса сидеть на дорожке, я взглянула на особняк. Изо всех его окон валил дым, а на нижних этажах я заметила отблески пламени. Пожар распространялся быстро и яростно, будто гнался за мной и не мог позволить мне сбежать. Я в последний раз взглянула на табличку с надписью «Хербст». Огонь отбрасывал золотистые отблески на металле, словно желая передать мне какое-то неясное послание.

Послышавшиеся вдалеке звуки сирен заставили меня резко развернуться и побежать туда, где я оставила машину.

VII. Мадрид

Кто украдет или одолжит эту книгу и не вернет ее владельцу, рука того пусть превратится в змею и разорвет его на части. Пусть все его члены будут обездвижены и прокляты. Да упадет он в обморок от боли, громко моля о пощаде, и ничто не облегчит его страданий, пока он не умрет. Пусть книжные черви пожирают его нутро, как и нескончаемое чувство вины. А когда он наконец будет обречен на бесконечные страдания, пусть адское пламя пожирает его вечно.

Монастырь Сан-Педро-да-лас-Пуэльяс, Барселона

77

Эдельмиро Фритц-Брионес уставился в пустоту в полном изнеможении. Он был первым и единственным человеком, за исключением Марлы, которому я рассказала о том, что произошло в поместье Хербста. Я сбежала оттуда довольно быстро, чтобы не встретиться с пожарными. Полиция тоже не стала со мной связываться, что подтвердило мое подозрение: Вальдерроблес даже не заметил моего присутствия. Он был слишком ошеломлен или пьян, чтобы понять, кто его оттуда вытащил. Скорее всего, я спасла ему жизнь, но меня не слишком волновало, был ли он мне за это благодарен.

На этот раз Жозефины с нами не было.

Фритц-Брионес встретил меня в своей библиотеке в одиночестве.

– Моя мать в плохом состоянии, – объяснил он.

У меня сложилось впечатление, что ему было нелегко оставить все как есть, словно он внезапно осознал, что ему не с кем поговорить, а я показалась ему таким же подходящим вариантом, как и любой другой человек.

– С ней сейчас врачи, но они сомневаются, что она переживет эту ночь.

«Мне тоже нужно быть с ней рядом», – казалось, собирался добавить он, но, возможно, посчитал, что не стоит так откровенничать.

– Я скажу ей, что Хербст умер.

Он произнес это безо всяких эмоций, словно речь шла о какой-то скучной административной процедуре, а не об открытии, которое меняло все.

Он знал так же хорошо, как и я, что этого Жозефине будет недостаточно. Она никогда не захочет принять тот факт, что Хербст мирно скончался в том доме престарелых. Конечно, можно было бы рассказать ей, что перед смертью он долгие годы влачил жалкое существование без жены и дочери, но это было бы чересчур жестоко. Зачем радоваться чужим страданиям?

К тому же, возможно, Жозефине и этого не хватило бы. Ничто не могло компенсировать всего того, что ей пришлось пережить.

Потом я вернулась в Мадрид. Я часами прокручивала произошедшее в голове, но пока не была способна осознать то, что сделала. Неприятно кого-то убивать, пусть даже речь идет о негодяе, который собирается прикончить твоего друга. Момент убийства, когда выброс адреналина лишает тебя возможности размышлять, сам по себе не так страшен. Самое хреновое приходит позже, когда начинаешь размышлять о том, что наделал, и прикидывать варианты, которые могли бы предотвратить подобное развитие событий. А что, если бы я просто начала ему угрожать вместо того, чтобы вонзить кинжал в бок? А что, если бы я ударила его в другое место и просто нейтрализовала, не убив?

Лишь в одной мысли, пробивавшейся сквозь остальные, я была уверена: во мне что-то изменилось. Я поняла, что сама себя не знаю. Меня совсем не обнадеживало осознание того, на что я могу быть способна, если дела пойдут совсем плохо.

Я надеялась, что пожар в особняке уничтожил любые улики, которые могут привести ко мне полицию. Когда в бункере обнаружат тела Олега и Стратоса, то наверняка подумают, что они убили друг друга, хотя, может быть, и позвонят мне, когда выяснят, что Олег прилетел из Берлина благодаря билету на самолет, который оплатила я.

Забавно, но мне и в голову не пришло обратиться к властям, чтобы признать себя виновной в убийстве Стратоса и попытаться убедить их, что я действовала в целях самообороны.

Кем я себя возомнила? Я не могла позволить, чтобы вина легла на Олега, даже учитывая, что он был мертв.

Марла же пыталась убедить меня в обратном: если я во всем признаюсь, то это только сильнее усложнит нашу жизнь, а Олегу уже все равно. К тому же библиотекарь явно отправился на Немецкий пляж с твердой решимостью покончить со Стратосом. Так что в каком-то смысле ему это удалось.

На самом деле все это не имело значения.

Воспоминания об Олеге затмевали все остальное. Я ощущала, как скорбь заполняла меня, готовясь излиться потоком слез, которые я сдерживала все утро, но была слишком гордой, чтобы позволить печали взять верх. Нет уж, я ни за что не заплачу, тем более сидя перед Фритц-Брионесом.

Мой друг умер. Он ушел, так