Современный зарубежный детектив-14. Книги 1-22 - Себастьян Фитцек

– что напишет роман, а между тем ты замечаешь, как первый тайком затягивается сигаретой, вынося мусор, а на втором вдруг молния расходится! И ты себе думаешь: «Ну-ну». Вот и всё. Никто ведь не станет приставать к человеку с тем, что он не сделал чего-то, что, по всей вероятности, было выше его сил? Никто ведь не скажет: «Ну, и как твои успехи?»

Да и потом, кому на самом деле было надо, чтобы она написала роман? В мире пруд пруди людей, якобы пишущих романы. Джейку прохода не давали люди, пишущие их или заявлявшие, что пишут их, или хотевшие однажды написать их или написавшие бы, будь у них время, или няня, или богатые родители, или верящая в них вторая половинка, или своя комната (как у Вирджинии Вулф), или если бы их ужасный родственник или бывший супруг, или бывший коллега уже окочурился и не мог бы засудить их за роман, как-бы-типа основанный на их жизни! И это если говорить только о тех, кто вообще не написал ни строчки; а ведь были еще люди, которые что-то на самом деле сочиняли. Сколько человек в настоящий момент действительно писали романы, рассуждали (с недовольством) о написании романов или брюзжали (с еще большим недовольством) о том же? Тьма-тьмущая! Но сколько из этих романов будут закончены? И сколько из них будут хоть чего-то стоить? И сколько из тех, которые будут хоть чего-то стоить, попадут к агентам, а из тех, которые попадут к агентам, будут в итоге изданы? И наконец, сколько из тех, которые будут изданы, удостоятся внимания той бесценной прослойки общества, которая действительно читает книги? Иной раз, оказавшись в книжном магазине по долгу вдовы и душеприказчицы (и наследницы) Джейка, она заглядывала в отдел современной прозы и просто глазела на обложки, купавшиеся в лучах скоротечной славы. Под каждой из этих обложек была книга – дописанная, вычитанная, принятая, проданная, отредактированная, сверстанная, изданная и представленная публике. Вероятно, какие-то из них были лучше прочих. Какие-то, возможно, были хороши настолько, чтобы заслужить неохотное одобрение (возможно, даже зависть) ее покойного мужа, который знал толк в хорошо написанных и проработанных романах. Но сколько таких могло оказаться среди всего этого множества? У нее определенно не было времени выяснять это. Да и желания, если уж на то пошло.

В любом случае пройдет неделя-другая, и все эти книги – посредственные, добросовестные, но невыдающиеся и даже, чего нельзя исключать, первоклассные – уступят место новинкам. Новейшим образцам современной прозы. Так о чем вообще говорить?

Идею подала ее агент, Матильда, – она вклинилась во всю эту неопределенность, напрямую сославшись на ее роман-в-работе («Ну надо же! Вы просто молодчина!»), и предложила ей подать заявку в Дом творчества – весьма условную заявку, поскольку у Матильды был на примете один автор, который состоял в приемной комиссии и мог войти в особое положение вдовы прославленного литератора, пытающейся написать свой собственный роман. Сама она сроду не слышала о таких резиденциях даже от своего покойного мужа, и это ее заинтриговало. Почему Джейк никогда не рассказывал ей о них – не потому ли, что его не приглашали в такие места – ни когда он был начинающим писателем (недостаточно многообещающим?), ни позже, когда он сделался безумно успешным (слишком успешным, чтобы занимать свободное место, когда вокруг было так много начинающих писателей!)? Она с удивлением узнала, что в Америке имелось не менее дюжины таких резиденций, рассредоточенных по сельским уголкам: от Новой Англии до – подумать только – острова Уидби, штат Вашингтон, где она провела в свое время несколько тайных выходных со своим боссом, когда работала в Сиэтле. И судя по всему (по крайней мере, по словам Матильды), любая из них была готова принять ее с распростертыми объятиями в знак поддержки ее условного романа, который она условно писала.

Дом творчества, куда она (или, точнее, Матильда) подала заявку, располагался в новоанглийском городке, невероятно похожем на городок ее детства, и включал в себя обширные угодья, принадлежавшие в девятнадцатом веке одному композитору. В распоряжении Анны оказалась общая комната в главном доме, где писатели (а также художники и композиторы) собирались на завтрак и ужин, и отдельный домик у тропинки, устланной сосновыми иголками, куда она отправлялась ближе к утру, словно Красная Шапочка, только корзинку с едой ей доставлял в обед курьер, который аккуратно ставил ее на заднее крыльцо и ехал дальше. В корзинке лежали завернутые в вощеную бумагу бутерброды, яблоко и печенье. Обстановка домика была скромной и строгой: книга отзывов, исписанная писателями, жившими здесь до нее, кресло-качалка, камин и узкая кровать, на которой она лежала, глядя на свисающую со стропил паутину; она чувствовала пустоту и спокойствие и слегка недоумевала, что же ей теперь делать.

Главное правило этого учреждения гласило, что никто не должен мешать художнику работать (мало ли, вдруг тот сочиняет нового «Кубла-хана»!), по-этому она часами оставалась в полном одиночестве. Это было непривычной роскошью. К тому времени она уже несколько месяцев жила в разъездах, разглагольствуя о посмертном романе Джейка (а еще чаще – о его трагической, преждевременной смерти), и ее уже тошнило от других людей. От всего их участия, всех этих траурных подношений (от моей мамы, отца, брата, сестры и от мужа тоже!), которые каким-то образом должны были связать ее со всеми этими незнакомцами. После пары дней пребывания в Доме творчества, когда она поняла, что никто не потревожит ее в течение ближайших часов, она расслабилась и выдохнула.

Она-то уж точно не сочиняла «Кубла-хана». Она вообще ничего не сочиняла – по крайней мере, всю первую неделю. Дни напролет она валялась на кровати, сидела в кресле-качалке, разводила огонь в камине (стояла весна, но было очень холодно) и подбрасывала поленья, а после обеда дремала. Ей очень нравились тишина и тепло, а также то обстоятельство, что ее мобильный телефон почти не ловил сигнал. Один день она провела за чтением биографии американского композитора, в усадьбе которого жила, и совершила несколько послеполуденных поездок по южному Нью-Гэмпширу. По вечерам она возвращалась в столовую в главном доме и выслушивала напускную самокритику своих «коллег», предпочитавших не подавать виду, какими светочами они себя на самом деле считают. После ужина они иногда заводили одухотворенные беседы о скульпторах, композиторах или драматургах, работающих в данный момент на территории Дома творчества. У двоих мужчин – агрессивного сочинителя атональной музыки и писателя-метапрозаика – была явная связь, внезапно прерванная неожиданно нагрянувшей женой одного из них, после чего между ними разлилась ядовитая горечь, заразившая