Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

будущее, перекладывал свои счеты то вправо, то влево с неторопливым стуком, взвешивал плюсы от такого решения, и это покойное выстраивание будущего лечило раны психики, трансформировало досаду и злобу к вечной предательнице родине в разные резоны своего переезда на Запад. Мария не требовала скорого ответа, не побуждала к немедленным действиям и вообще больше спрашивала, чем убеждала, скорее ожидая от Володи подсказки и поддержки.

После гибели Картье время вращалось вокруг Логинова большими стрелками настенных часов, а он существовал в нем неподвижно, словно вбитый гвоздь, затаившийся под смятой молотком шляпкой, в опасении, что стрелки эти докатятся до вертикального совпадения, и его встряхнет и выдернет из дюбеля резкий выкрик деревянной слепой кукушки. Такое время – ожидание Судьбы.

Господи, дай только подкопить силы. Пусть случится что-то, но не сейчас. Он боялся заговаривать о себе со знакомыми, бежал от общения, забирался в ракушку поглубже, повинуясь осознанному инстинкту самосохранения.

И все-таки это произошло. Растрясла его встреча с Утой. Время сорвалось в бег, спираль раскрутится в прямую и убежит за горизонт. Надо было выбирать, выбирать срочно, и не только то, что предлагала немка. Логинов ощутил невозможность пережить эту смену физического состояния времени в одиночку. Да еще этот дурацкий вопрос о его бывших женщинах…

– Балашов, – огорошил он поутру невыспавшегося писателя, – ты куда пропал?

– Никуда. Тут я. Куда мне деться.

– Старик, скажи мне честно: ты бы уехал отсюда?

– Куда? Погода видишь какая – только дома сидеть. Хляби под ногами небесные. И рань петушиная.

– Нет, вообще, уехал бы? Из этого вселенского навоза, который и есть потому Третий Рим! Меня немка в Германию зовет. Уговаривает. А Мария – в Италию. Жалко им Володю Логинова, честного российского гражданина. Как думаешь, не заскучаю там, в европах, не загнется моя печень от ностальгии? Ты же специалист по душам, вот и звоню.

Балашов был польщен и обрадован звонком, который воодушевил писателя на советы.

– А ты, Володя, любишь кого из них? Ностальгия по родине – я думаю, пустое сейчас слово. Это тоска не по месту, а по времени. Иллюзия былой молодости и свободы. Я так думаю. Так что если любишь – езжай. Решать тебе. Тебе меру свободы и одиночества выбирать. Тебе джин тоником разбавлять.

– Видишь, как ты поворачиваешь… Любишь. Я свою жену любил. Со школы, с первого класса. Горел от любви. Только мой отец говорил – погоди жениться, выучись, на ноги встань. Ждали, ждали, отец строгий был, а мать – сердечница. Его ослушаешься – так он на ней все срывает. Я за мать боялся. Кто ж тогда знал…

Балашов слушал и удивлялся. Видно, крепко зацепило Логинова, никогда он не открывал ему этого своего прошлого, так и слыл старым холостяком.

– И что? – подбодрил он надолго замолчавшего собеседника.

– А то. Когда я из Афганистана вернулся, денег уже довольно было, там заработал на командировочных. Да и в облаках я не витал, я ведь от мира сего человек. Гордился этим всегда, потому и отца послушался. Резонно он всегда говорил, с толком. Кавказский дед в нем с псковскими родичами перемешался. «Квартиру можешь купить – женись тогда. Без гнезда только кенари живут. Потому что в клетке». А она меня все спрашивала: «Ну когда, Володя! Ну нужен тебе этот Афганистан, нужен тебе этот кооператив – проживем, как другие живут, квартиру временно снимем. В Жуковском или в Балашихе. Или в Дубне. Дубна – дивный городок… А то пройдет моя молодость». Боялась взрослеть. Голову мне склонит на плечо и щебечет: «Что мы все, как студенты, мыкаемся». Жалко ее было, все подружки переженились, дети уже пошли, на стольких свадьбах мы с ней отгуляли, а потом по домам разъезжались по разным – у нее-то клетуха хрущевская и старший брат с семейством в придачу. Москва в период «Москвошвеи»… Застой. Жаль было, а свое гнул, мужской характер показывал. Все обещал – вернусь из загранки, сыграем и мы свадьбу.

Голос Логинова сломался, трубка вновь замолчала надолго. Балашов боялся спрашивать. Наконец Логинов продолжил:

– А ты спрашиваешь, кого. Ута – хорошая, мне интересно с ней. И вообще все так складно выходило. Честная. Но только вот купили вас всех, честных, и ее еще десять раз купят. С честными нашими, видно, по жизни так. Только я там зачем? Ехал бы ты вместо…

– А Мария?

– Эх, старик… – вздохнул Логинов. – Чудная она девушка. Чудная. Но она во мне еще десять лет будет видеть Картье. А я не Картье. Я, может, больше, чем все вы, швейцарец, но все равно русский. Мне почитания недостаточно, мне чувство подай. А через десять лет станет она либо активисткой «Гринпис», либо забубенной учительницей. Скорее учительницей. Скучно, господин Балашов. Мне, проигравшему солдату этой войны, скучно.

– А здесь что? Весело? Ты же обобщаешь, ты же самому себе Картье и Ютова простить не можешь, а нам и подавно… Ты прямо как земский лекарь, по порыву душевному к мужикам рванувшийся. Рванулся и обозрел вдруг всю низость своего народа. Своя́го… А в отместку за свой идеализм вот-вот примешься его быдлом звать. Это цинично и, как минимум, недемократично.

– От «вот-вот» до «быдла» – разница такая же, как от идеи до материи. Разные миры это. Что же до цинизма, то, может, полезнее быть циником, чем идеалистом. Здесь, по крайней мере.

– Думаю, нет.

– Думаю, да. Я тебе и пример приведу. Доказательный. У меня один знакомый в депутатских помощниках гарцует. Так когда барин его к народонаселению выезжать готовится, экскурс по району совершать, то собирает он своих холуев и говорит: «Так, что на этот раз быдлу будем впаривать?» Жутко? Цинично? Вот я тоже возмущался, пока одной хохмы не узнал. Об одной его предвыборной технологии – так это у нас называется. Депутат сам по себе неказистый, местного значения, но на нем новую задумку обкатывали, для «больших» готовили. Объявили людям на селе: будет депутат Иванов в местах наших, бывшей властью заброшенных, дорогу прокладывать. Ну, народу-то что, народ-то у нас скептический на вещи практические, почесали репы свои, дорогой больше, дорогой меньше, ясное дело, под строительство столько бабок увести можно! Но депутат – другое. С подходцем. За сто долларов нанял негров, фуфайки оранжевые да ушанки им надел и кайло им в руки вручил. Вот тут мужики в восторг пришли – это ж, мля, вот мы какие! Самосознание у нас – охрененное, раз негры у нас почти как на плантациях вкалывают! Нет, наш мужик Иванов, горой за него пойдем.