Тест на доверие - Галина Владимировна Романова

Интересно, а как долго все это продолжалось?

Наташа пошла в ванную, умылась ледяной водой, причесала растрепавшиеся волосы, отряхнула любимый бархатный костюм, запылившийся в момент уборки. Сняла ключи с крючка вешалки и вышла из квартиры.

Она звонила в ее дверь очень долго. И стучала, совершенно не заботясь, что уже третий час ночи и она нарушает покой граждан. Пусть не спят все! Ее жизнь разрушена в очередной раз. Первый раз – это когда она заболела. Второй раз – когда Аркаша завел интрижку с соседкой, а Наташа это благополучно пропустила. Третий раз – когда минувшим вечером за обеденным столом умер ее муж.

И теперь Аркаша мертв. Наташа ежится от горя и боли. А соседка спит. Напилась снотворного или успокоительного и спит себе в кроватке, которую делила…

К черту! Не хочется об этом думать. Вдруг пропало желание видеть заспанную Верочку. Выглянет сейчас из-за двери в своих шуршащих шелковых одеждах, с пухлыми губами, растрепавшимися кудряшками – милая, нежная. Не то что Наташа, исхудавшая и осунувшаяся за время болезни до неузнаваемости.

Только она повернулась, чтобы уйти к себе, как дверь открылась.

– Чего тебе?

Верочка не спала. Она все то время, которое Наташа посвятила генеральной уборке, пила. И продолжала пить, стоя на пороге своей квартиры, покачиваясь, с рюмкой водки в руке.

– Чего пришла? На часы смотрела? – поинтересовалась соседка заплетающимся языком.

Прозвучало вполне себе беззлобно.

– Просто… Просто хотела узнать…

У нее вдруг слова застряли в горле, так сделалось стыдно. Не за них, обманывающих ее. А за себя, явившуюся на чужой порог чинить разборки сразу после смерти мужа. Это показалось ей унизительным. И она отвернулась, чтобы уйти.

– Хотела узнать, давно ли у вас с Аркашей любовь? – произнесла невнятно Верочка.

Наташа застыла, не повернувшись.

– Отвечу. Давно. Еще до твоей болезни все началось. Лет семь мы были с ним в отношениях. Он хотел от тебя сразу уйти, так ему было со мной хорошо. Но ты заболела. Мы оба сочли это подлым. Ну… Что он бросит тебя больную. Все ждали, когда ты оправишься. А ты все никак и никак. Знаешь, я сама уже была готова убить его. Достали его нытье и постоянные проволочки. Все обещал и обещал. И все никак не решался…

Решился. Сегодня вечером. И даже чемодан отпускной из шкафа достал. Потом, видимо, решил, что это ни к чему. Можно в руках из одной квартиры в другую перенести.

А может, он уже передумал к ней переходить? Может, его все-все-все устраивало? Дома – умная, хозяйственная, заботливая жена. По соседству – из двери в дверь – молодая любовница. Зачем что-то менять?

– Он бы никогда не ушел к тебе, Вера, – слегка повернув голову в ее сторону, проговорила Наташа.

Понимала, что врет. Но захотелось сделать Верочке больно, еще больнее, чем ей было.

– Почему? – вытаращилась соседка, запахивая на груди цветастый халат из ацетатного шелка.

– Потому что он тебя не любил, – ответила Наташа коротко, хотя с языка рвались ядовитые оскорбления.

– А тебя любил, что ли? – Она вылила в рот рюмку водки, даже не поморщилась.

– А меня любил и жалел. По этой причине и не ушел.

Это объяснение показалось ей настолько правильным, настолько верным, что, запирая за собой дверь своей квартиры, Наташа и сама в него поверила.

Глава 10

Ее доклад полковнику Зорину тому совсем-совсем не понравился. Он все время морщился, как от кислого. Перебивал ее вопросами, которые вызывали у нее недоумение. Все же было очевидным: некто подсунул отравленный шоколадный батончик продавцу газетного киоска, которая была свидетелем убийства Лебедева. Было ясно, что убить хотели ее. Но просчитались. Наташа Голубева не ела сладкого. И орудие убийства – в данном случае яд – поразило ее мужа.

А Зорин:

– Почему ты настаиваешь, Лунина, что Лебедева убили?

– Вот с какой стати отравить хотели ее? Что за чушь, старлей? Отравили того, кого и хотели. И, скорее всего, сделал это кто-то из его баб. Либо жена, либо любовница. Все просто.

– Ну, стащила что-то у Лебедева карманница, и что? Почему она непременно должна быть убийцей, Лунина? Позарилась на его бумажник, когда дядя на ее глазах себе в сердце воткнул заточку.

И вот тут она не выдержала и начала потихоньку с ним спорить:

– Бумажник Лебедева с крупной суммой наличных и банковскими картами и его телефон остались дома, товарищ полковник.

– А на что же он тогда солнцезащитные очки себе купил? – поймал ее Зорин.

– Да, у него были при себе деньги, но немного. Голубева подтвердила, что он платил наличными за очки.

– Вот. И сдача наверняка осталась. Она-то и привлекла внимание карманницы. Поживиться хоть чем-то. Со слов твоей так называемой «свидетельницы», эта мадам была крайне нищенски одета. Не по погоде. Босоножки, платье ситцевое. Надо полагать, в средствах она нуждалась. Все равно в каких. Рада была и мелочи. И насколько нам с тобой известно, денег в его карманах обнаружено не было. Вообще никаких. Так?

Зорин смотрел на нее усталыми глазами. Словно провел бессонную ночь, а тут она с надоедливыми доводами. И ей его по-человечески было жаль. Вон даже форменная рубашка поглажена кое-как. Может, сам утюжил? А жена где? Может, заболела? Или поругались?

Маше было его жаль, но дело разваливалось. Она старалась не допустить этого, а ее никто не поддерживал. Зорин поручил, а теперь пятится. Никому не хочется сложного «висяка».

– Так были деньги у Лебедева в карманах, старший лейтенант?

– Никак нет, товарищ полковник. Только упаковка от очков, которые он купил в газетном киоске неподалеку от того места, где умер.

– Вот ты и ответила на свой самый главный вопрос: что нашарила в его карманах воришка. Сдачу, которую он получил в киоске.

– А как же пистолет, товарищ полковник? Экспертиза установила, что на одежде Лебедева следы оружейного масла. И оно по составу идентично тому, которое оставило следы на коробке из-под его пистолета.

– Эти следы, Лунина, могли остаться и днем раньше. И неделей раньше. Если человек собрался умереть, он вряд ли каждый день наряды менял. Не до того ему было.

Она снова могла бы поспорить. Одежда Лебедева была чистой. И воротник на его рубашке свежий, и манжеты. Но это не значило, что он надел все это утром того дня, когда умер.

– Я, конечно,