Современный зарубежный детектив-14. Книги 1-22 - Себастьян Фитцек

– Вот уж кому досталось, – сказала Бетти. – Ему полагалось освободить подвал от всего барахла.

– И чердак. И в половине комнат что-то было. Не знаю, сколько раз мы писали этому шуту, Гейлорду.

– Гейлорд, эсквайр, – Бетти закатила глаза.

– Ну и тип, – сказала Сильвия, усмехаясь. – На каждой бумажке приписывал «эсквайр». Чтобы никто не усомнился, что он выпускник юридического. Комплекс неполноценности.

– В итоге мы сказали ему, что отправим все это на свалку, если она сама не придет за вещами. Ноль внимания! Ну мы так и сделали.

– Подождите, вы просто все выбросили?

Джейк на секунду – одну мучительную секунду – представил, что где-то под крышей этого дома все еще могла находиться коробка с рукописью Эвана Паркера. Но сразу отогнал эту мысль.

– Мы оставили старую кровать. Красотища, с резными столбиками. Наверно, мы бы ее не вытащили, даже если бы захотели.

– А мы и не хотели! – сказала Бетти с довольным видом.

– И была еще пара симпатичных ковриков, которые мы отдали в химчистку. Наверно, впервые за целый век. Остальное… Вызвали грузовик и выставили счет мистеру Гейлорду, эсквайру. Готова поспорить, вы будете в шоке, если скажу, что счет до сих пор не оплачен.

– То есть, если бы моя семья владела домом сто пятьдесят лет, я бы там каждый дюйм перерыла. Даже если ей не было дела до всякой там «старины», можно было ожидать, что она захочет свои вещи. Все, с чем ты выросла? Просто выбросить, даже не взглянув?

– Подождите, – сказал Джейк. – Племянница тоже здесь выросла? В этом доме?

Он пытался понять ход событий, но что-то никак не складывалось. Родители Эвана жили и умерли в этом доме, а затем здесь жила его сестра и растила свою дочь, а затем, после того, как сестра умерла, а племянница – оторва, как сказала о ней загулявшая Салли, – уехала, Эван снова въехал сюда? Все казалось немного странным, но ничего невозможного в этом не было. Так или иначе, этот дом дал Джейку представление о детстве Эвана Паркера, а также, судя по всему, о последних годах его жизни. Но это мало что проясняло.

Джейк поблагодарил женщин. И попросил написать почтовый адрес, чтобы он прислал им подписанную книгу.

– А вашей сестре не прислать экземпляр?

– Прикалываетесь? Да!

Женщины проводили его до парадной двери. Он остановился, чтобы надеть плащ. И поднял взгляд. Вокруг двери виднелся своеобразный зов далекого прошлого – фриз, изображавший поблекшую гирлянду ананасов. Ананасы. Джейк подумал о них секунду и выбросил из головы, потом подумал снова и остолбенел. Пять ананасов поверху. И где-то по десять с каждой стороны, почти до самого пола. Они были оставлены на нетронутой полоске стены, вокруг которой все было выкрашено в розовый висмут.

– Боже мой, – невольно сказал Джейк.

– Да уж, – Сильвия покачала головой. – До того нелепые. Бетти не дает мне их закрасить. Мы прямо поругались из-за них.

– Это по трафарету, – сказала Бетти. – Я как-то раз видела такие в Стербридже, в музее, прямо как эти. Ананасы вокруг двери и сверху по стенам, под самым потолком. Они восходят ко времени постройки дома, я уверена.

– Мы нашли компромисс. Мне пришлось оставить эту полоску нетронутой. Дико смотрится.

Она была права. К тому же, это было одним из немногих мест в доме, хоть как-то намекавших на такое понятие, как «реставрация». По крайней мере, она бы здесь не помешала.

– Я все же как-нибудь подкрашу их, – сказала Сильвия. – Только посмотрите на цвета. До того блеклые! Если уж придется их оставить, я хотя бы подновлю их. Честное слово, каждый раз, как вижу дверь, думаю, с чего это кому-то пришло в голову нарисовать здесь ананасы? Это же Вермонт, не Гавайи! Почему не яблоки или ежевика? Они хотя бы здесь растут!

– Они означают гостеприимство, – сказал Джейк неожиданно для себя.

Он не мог отвести от них взгляда, от этой поблекшей гирлянды, словно завороженный. Эти нелепые ананасы так и кружились вокруг него.

– Что?

– Гостеприимство. Это символ. Не знаю почему.

Он где-то читал об этом. Он точно знал, где.

Довольно долго они стояли молча. А что тут скажешь? И как только Джейк не подумал раньше, у себя в кабинете, в корпусе Ричарда Пенга, что Паркер в своем первом романе опишет, скорее всего, людей, которых знал лучше всех, в доме, где они когда-то жили вместе? Ведь это же общеизвестно, что первая книга всегда автобиографична: мое детство, моя семья, мои ужасные школьные годы. «Изобретение чуда» было автобиографичным и никак иначе, и при этом Джейк отказывал Эвану Паркеру даже в таком символическом признании его права считаться писателем. Почему?

Эта ошибка, плод его высокомерия, дорого обошлась ему.

Дело было вовсе не в каком-то присвоении – подлинном или воображаемом – чужого сюжета. Здесь имело место воровство гораздо более личного плана, и совершил его вовсе не Джейк, а сам Эван Паркер. Паркер украл то, что должен был видеть своими глазами: мать и дочь, и что происходило между ними прямо здесь, в этом доме.

Естественно, она сердилась. Кому бы понравилось, что кто-то – близкий человек или посторонний – выставил твое грязное белье на всеобщее обозрение? Джейк запоздало понял такую простую вещь.

Сорока

Джейкоб Финч-Боннер

«Макмиллан», Нью-Йорк, 2017, стр. 178–180

У Гэб были родители: мать, которая «старалась», и отец, который приходил и уходил. Также у нее была сестра с кистозным фиброзом и брат с аутизмом, которого периодически привязывали к кровати. Другими словами, ее домашняя жизнь была до того беспросветна, что даже семейные неурядицы Марии должны были казаться ей чем-то вроде занятного сериала. Она была на год моложе Марии, страдала аллергией на орехи, повсюду носила с собой шприц с эпинефрином и держалась тише воды, ниже травы.

Мария, по крайней мере, стала чуть покладистей, привязавшись к Гэб. Саманта, справедливо считая себя не ханжой, не религиозной маньячкой, как ее родители, и в целом не деспотом-«яжматерью», старалась видеть в сексуальных отношениях дочери признак самодостаточности после стольких лет разлада. Эти годы пронеслись так стремительно, что иногда Саманта, проснувшись поутру на старой родительской кровати, в доме своего детства, думала, что вот-вот закончит школу и вырвется на волю, а затем натыкалась в кухне на Марию с Гэб, доедающих «пеперони» с прошлого вечера, и вспоминала, что она уже почти-тридцатидвухлетняя-мать, которая совсем скоро скажет прости-прощай своему единственному ребенку. Вот Мария