Современный зарубежный детектив-14. Книги 1-22 - Себастьян Фитцек

пара лет, и выходит «Сорока», и в отличие от рукописи Паркера, это готовая книга, которую кто-то издал. И вот эта история написана черным по белому, во всей своей красе – в твердой обложке, бумажной, в разных изданиях, в аудиоверсии и для слабовидящих – и два миллиона совершенно посторонних человек узнают ее! Ее переводят на тридцать языков, и Опра одаривает ее своим вниманием, и скоро по ней снимут фильм, и всякий раз, как этот человек спускается в метро, кто-нибудь читает эту книгу, прямо у него под носом, – Джейк перевел дыхание. – Знаешь, я бы на его месте был в бешенстве.

– Мне на самом деле страшно.

«Мне было страшно много месяцев», – подумал Джейк.

Анна расправила плечи.

– Погоди, – сказала она. – Ты знаешь, кто это, да? Я же вижу. Кто он?

Джейк покачал головой.

– Она, – сказал он.

– Да ладно…

Анна зажала в пальцах седой локон и накручивала его.

– Это женщина.

– Откуда ты знаешь?

Он не сразу ответил. Казалось безумием сказать такое вслух.

– Вчера в таверне Паркера рядом со мной сидела женщина, знавшая его. Она его терпеть не могла. Сказала, он был полным говнюком.

– Окей. Но ты, похоже, и так это знал.

– Да. А потом она сказала кое-что еще. У Паркера была младшая сестра. Дианна. Я знал о ней, но не придавал значения, потому что она тоже умерла. Даже раньше брата.

Анна вздохнула с облегчением. И даже попыталась улыбнуться.

– Ну, тогда это не она. Очевидно.

– В этой истории ничто не очевидно. У Дианны была дочь. «Сорока» рассказывает о том, что случилось с ней. Теперь понимаешь?

Анна долго смотрела ему в глаза прежде, чем кивнуть. И он понял, что теперь их стало двое – тех, кто знают.

Сорока

Джейкоб Финч-Боннер

«Макмиллан», Нью-Йорк, 2017, стр. 212–213

Они и раньше не разговаривали неделями, но несмотря на это, что-то теперь изменилось в их молчании – оно стало тверже, холоднее, однозначно токсичней. Встречаясь в коридоре, на лестнице или в кухне, они мельком переглядывались, и Саманта иной раз чувствовала, как в ней назревает что-то, отдаваясь дрожью в теле. Она ничего не замышляла, просто в ней росло ощущение, как приближается что-то неотвратимое, а раз так, зачем напрягаться, пытаясь это предотвратить? Она рассудила, что лучше принять все как есть, и вообще перестала чувствовать что-либо. В тот вечер, когда Мария собралась навсегда покинуть дом, она постучалась к матери и спросила, можно ли ей взять «субару».

– Зачем?

– Я съезжаю, – сказала Мария. – Уезжаю в колледж.

Саманта постаралась не выдать своих чувств.

– А как же выпускной класс?

Дочь пожала плечами с бесящей невозмутимостью.

– Выпускной класс – отстой. Я подала заявление на досрочное окончание. Собираюсь в Огайо. Получила стипендию для приезжих студентов.

– О? И когда же ты собиралась об этом обмолвиться?

Дочь снова пожала плечами.

– Сейчас, наверно. Я подумала, может, отвезу свои вещи, потом пригоню машину. И сяду на автобус или типа того.

– Ого. Отличный план. Наверно, долго продумывала.

– Что ж, не похоже, чтобы ты собиралась отвезти меня в колледж.

– Да? – сказала Саманта. – Интересно, как бы я это сделала, если ты ничего мне даже не сказала?

Мария развернулась, и Саманта услышала, как она топает к себе в комнату. И пошла за ней.

– А в чем, собственно, дело? Почему я должна была услышать от учителя математики, у которого училась когда-то, что моя дочь досрочно заканчивает школу? Почему мне пришлось шарить у тебя в столе, чтобы узнать, что моя дочь собирается в колледж в другом штате?

– Так и знала, – сказала Мария с чудовищным спокойствием. – Не смогла не лапать мои вещи, да?

– Видимо, так. Все равно как если бы думала, что ты принимаешь наркотики. Обычная родительская бдительность.

– Ой, только не надо. Теперь ты вдруг решила проявить обычную родительскую бдительность?

– Я всегда…

– Ага. Заботилась. Пожалуйста, мам, нам осталось пару дней протянуть. Давай не будем усложнять.

Она встала с кровати и двинулась мимо матери к двери в коридор, направляясь, возможно, в ванную (где Саманта когда-то закрылась с тестом на беременность, купленным в «Бережливой аптеке» подальше от дома, и убедилась, что дела ее плохи) или в кухню (где Саманта когда-то пыталась убедить мать, что это лишено смысла – здравого смысла! – вынашивать и рожать ребенка, который ей совершенно не нужен; и даже сейчас, после стольких лет, она сознавала, что ничего не изменилось в ее отношении к дочери), и Саманта, окинув ее взглядом, с тяжелым сердцем узнала в ней себя: гибкую и тонкую, чуть сутулую, с прямыми русыми волосами – такой она была сейчас, как и много лет назад, когда мечтала и ждала, что однажды покинет этот дом, как теперь покидала его Мария. И, не понимая, что делает, ни о чем таком не думая, она ухватила дочь за запястье и резко дернула, заставив ее всем телом прочертить невидимую окружность, и ей представилось, словно она кружит в воздухе маленькую девочку и они улыбаются друг другу в веселом круговороте. Так могли бы кружиться мать с дочерью – дочь с матерью – в фильме или рекламе платьев или курортов (а может, пестицида, чтобы маленькие дети могли спокойно играть на заднем дворе), хотя Саманта не могла припомнить, чтобы хоть раз делала такое, ни с матерью, ни с дочерью, самозабвенно кружась по идеальной окружности.

Мария врезалась головой в один из резных столбиков старой кровати, с таким оглушительным треском, что мир погрузился в тишину.

Она упала так легко, почти беззвучно, и осталась на старом плетеном коврике, который когда-то, когда Саманта была совсем юной, лежал в коридоре, у двери в родительскую спальню. Она ждала, что дочь сейчас встанет, но незаметно это ожидание перешло во что-то другое, а именно в абсолютную и до жути спокойную уверенность, что ее больше нет.

Она покинула этот дом. Быстрее, чем хотела.

Саманта просидела на полу минуту, перетекшую в час, перетекший в ночь, глядя на очертания фигуры, когда-то, давным-давно, бывшей ее дочерью, Марией. И поражаясь тщете всего этого. Что за вопиющий абсурд – приводить в мир человеческое существо лишь затем, чтобы почувствовать себя еще более одинокой, более обездоленной, более разочарованной, более потерянной, чем когда-либо. Дочь ни разу ей не выразила ни привязанности, ни любви, ни разу не выказала ни малейшей признательности за то, что она сделала, чем пожертвовала – пусть против воли, но вняв чувству долга – ради нее. А что в итоге?

Когда ее окутала ночная мгла, она подумала, что могла быть в шоке. Но