Грехи отцов - Уильям Кафф

же сношения или совместное жительство с матерью до совершеннолетия Энид повлекут за собою лишение наследства, которое передается в собственность каких-то благотворительных учреждений Лондона. У матери нет средств, но ей предоставляется умереть с голоду или добывать себе кусок хлеба как угодно, пока вырастет дочь и призрит ее! Проклятый старикашка!

Я слушал ее и смотрел на нее, я видел пред собою погибшую женщину, и, странно, мне не было ни больно, ни стыдно.

— Аделина, зачем ты здесь? — спросил я с любопытством как бы совершенно постороннего человека.

— Затем, что у меня назначению свидание, — отвечала она, вынимая из-за пояса дорогие часы. — Через пять минут он заедет за мною. Мне некогда теперь разговаривать с тобою. Тебе пора уходить. Мы еще увидимся, ты будешь нужен мне. Я пришлю Флеминга за тобою… Не пытайся улизнуть, не удастся!

Она подошла к двери и стояла, выразительно взявшись за ручку. Я вышел на улицу, шатаясь как пьяный, с тупою болью в голове и странною тяжестью во всем теле. Ни разу еще не был я серьезно болен, и мои товарищи в ссылке удивлялись моей выносливости и здоровью. Во время моих скитаний после бегства, несмотря на моральные страдания, я был всегда здоров. Но должно быть, мера выносливости моего организма переполнилась наконец: едва сделал я несколько шагов, как в глазах у меня помутилось и я упал. Прохожие кликнули полисмена; он подобрал меня и, считая пьяным, препроводил в полицейский участок. Но сознание так долго не возвращалось ко мне, что пришлось позвать врача, который нашел у меня сильное воспаление мозга. Я был отправлен в больницу и очнулся лишь три недели спустя. По странной случайности, врачом в палате, где я лежал, оказался некто Плейер, мой бывший товарищ по Оксфордскому университету. Он очень скоро признал бывшего светского льва в безвестном бедняке, принесенном в больницу с улицы и, зная мою историю и приговор суда, осторожно молчал, оставя всякие разъяснения до моего выздоровления или моей смерти. Само собою разумеется, что когда я пришел в сознание, то в свою очередь узнал Племера, и сначала меня это сильно встревожило, но его постоянная сдержанность и молчание успокоили меня, и я надеялся, что он не вспомнит во мне Артура Кранстона. Но когда я настолько поправился и окреп, что волнение не могло повредить мне, Племер однажды вызвал меня на откровенное объяснение. Он принадлежал к числу немногих, вполне понимавших мое состояние в момент убийства Дюхлера и оправдывавших меня. От него я узнал, что Дюхлер выздоровел от полученной раны, и целый год пользовался взаимностью Аделины, ставшей героиней дня. Потом, наскучив тяжеловесным немцем, Аделина увлеклась Флемингом, страстно в нее влюбленным, а затем окончательно сожгла свои корабли и совсем окунулась в привольную жизнь модной красавицы, преимущественно вращаясь в кругу богатых иностранцев, постоянно наезжающих в Лондон во время сезона. Племер сообщил мне все это не сразу, но отвечая на мои вопросы по мере того, как они возникали в моем сознании. Когда я узнал все, я впал в мрачное отчаяние. Добрый товарищ, не решаясь покинуть меня на произвол судьбы, поступил со мною истинно по-братски: после моей выписки из больницы он перевез меня к себе, на свою холостую квартиру и, благодаря его заботам, прежнее здоровье вернулось ко мне. При первой же возможности через Племера я навел справки о моей дочери, и уверенность в том, что она действительно обеспечена материально и удалена от гибельного влияния своей несчастной семьи, возвратила мне значительную долю душевного спокойствия. Узнав, что у меня нет никаких средств, добрейший Племер достал мне литературную работу, и скоро мое участие в одной из больших газет начало приносить мне значительные доходы. Я полюбил свой труд и предался ему всей душою, по-прежнему ведя уединенную жизнь и не выходя никуда, кроме редакции. Так прошло два года. Аделина, проведавшая о моем местопребывании, иногда присылала Флеминга с письмами, иногда писала по почте. Но я никогда не читал ее писем и возвращал их с посланным или просто сжигал не распечатывая. Женщина эта умерла для меня, и я был вполне равнодушен к ее судьбе. По временам до меня доходили слухи о ней, и всегда имя ее было связано с именем какого-нибудь известного богача. Значит, она не нуждалась, а какие же иные притязания, кроме материальных, могла она иметь на меня? Поэтому я считал себя вправе забывать о ее существовании; что она не выдаст тайны моего пребывания в Лондоне, я был уверен, так как это не могло бы принести ей никакой выгоды, а каким образом она узнала о моем возвращении, этим я не интересовался.

Через два года после моего поселения у Племера этот бескорыстный друг получил назначение в Индию, и нам пришлось расстаться. Нечего говорить, как мне была тяжела разлука с этим человеком, к которому я чувствовал глубокую привязанность и уважение. Пришлось мне искать себе новое жилище, и после долгих блужданий по городу, я остановился на уединенном коттедже в предместье, где пишу эти строки.

До сих пор я мог писать о прошлом связно и хладнокровно; теперь же, приближаясь к развязке — еще неизвестной мне самому — я весь дрожу и, прежде чем продолжать, должен собраться с мыслями.

Я жил под именем Альфреда Артур и под этим же именем нанял Херн-Лодж. Мое прежнее имя навеки было утрачено для меня, да никто и не угадал бы Артура Кранстона в поседевшем, постаревшем сотруднике газеты, день и ночь сидевшем над своей работой. Я прожил в Херн-Лодже шесть месяцев в совершенном уединении и покое, не тревожимый даже письмами Аделины. Потеряла ли она меня из виду после моего переселения, или ей надоело стучаться в наглухо заколоченную дверь моего сердца, но она больше не напоминала мне о себе.

Однажды я сидел в кабинете далеко за полночь, оканчивая спешную статью, как вдруг в ночной тишине у подъезда раздался слабый, едва слышный звонок. Моя единственная прислуга давно уже спала в своей комнате за кухней, куда и днем не всегда достигали даже громкие звонки. Подумав, что это мне почудилось, я прислушался. Колокольчик опять тихонько звякнул. «Верно, какой-нибудь несчастный бродяга просится на ночлег», — мелькнуло у меня в голове, так как однажды уже был подобный случай: в непогоду явился оборванный старик, Христом-Богом умоляя приютить его до утра, что я и сделал, хотя с сильными опасениями. В эту ночь также лил холодный дождь и стоял густой туман, и я пошел отворять, совестясь оттолкнуть нуждающегося