Искатель, 1999 №12 - Станислав Сергеевич Зотов

Тут и начинается. Напрасно люди ждут суда или приговора какого. Нет. Оцепят опричники малую толпу людей, пики на них наставят…

— Раздевайся!

Люди плачут, а раздеваются. Все трясутся как припадочные, кто плачет, кто молиться пробует, да сил и на молитву нет. Опричники собирают одежду всякую и на возы ее складывают. Потом Малюта в черном кафтане с железом на груди к людям подойдет, усмехнется.

— Что, страшно! — скажет так, а сам улыбается. Хвать у матери дитя. Мать в слезы, кричит, за рубашонку детскую хватается. А Малюта ребенка за ножку в воздух подбросит и прямо в воздухе саблей напополам. Потом махнет ручищей: отделывай их! Пошла потеха… Опричники копьями мужиков колют, женщин саблями рубят, детей в Волхов кидают. Многие жены сами вслед за ребеночками своими в реку кидаются. Когда всех отделают да в реку тела сбросят, то новую толпу на мост заводят и все с самого начала. Денек зимний короток. Вот уж и смеркается, а народу живого, не казненного — ой-ей сколько! Тут уж начинают живьем в реку кидать всех — и мужиков и жен. Волхов не замерз, а все же вода холодна, в такой воде долго не покувыркаешься. Люди плывут, пытаются берега достичь, но на реке лодки с кромешниками — людей кольями топят, по головам бьют — крик, плач, стоны. Тяжко народ умирает. Тяжел ты, гнев государев.

Иван с Ярославова городища на потеху эту зрит, бороду оглаживает. Хорошо дело идет. Смиряется Господин Великий Новгород, никнет как трава перед грозой.

Не всех людей опричники дотемна успевают убить. Кого не успели, тех обдерут как липку да и отпустят: идите покуда! Все едино — далеко не уйдете.

И действительно, побредут люди к своим домам, в свой конец, а там уж ни домов, ни сараев — одни пожарища. Покуда суд государев шел, весь конец спалили опричники. Не осталось у людей ни одежки, ни обувки, ни пропитания. Соберут новгородцы погорелое, что на пепелище найти можно, в санки ручные сложат, потянут к воротам. А у ворот государева стража: не велено! Снимут люди с себя последнее, отдадут опричникам. Стражники еще всех обшарят, с девок серьги сорвут, с мужиков сапоги стянут; после, ободранных и раздетых, выгонят взашей в ворота — идите, идите, все равно околеете!

Кого пускают, а кого и нет. Если девка красовитая, на лицо пригожая да в теле — ту тянут в общую избу, там с ней потешиться. Девка плачет, на снег падает, а с нее рубаху последнюю рвут, а родичи ее на все это смотрят, головы поднять не смеют — все словно мороком обморочены, страхом великим объяты. Выйдет народ за ворота… Куда идти? У многих родные в Пскове, давнем новгородском пригороде, но до Пскова далеко. А ночь сырая да стылая, кругом ветер пополам с дождем, под ногами грязь непролазная. Бредут старики родители, а все слышится им, как дочка их красавица кричит за городскими воротами, кобелями-опричниками терзаемая. И вправду, уж не потеряли ли люди обличье свое человеческое, душу свою, Богом данную, уж не обронили ли где случаем… Господь не отступился ли от людей?… Страшно в таком мире жить, где люди — не божьи, где человек — хуже скотины бессловесной.

Государь Иван тоже любил с девками потешиться. Для него отбирали самых пригожих. Любимец царский Федька Басманов сам отбирал. Уж это был знаток всех сладких забав. Сам он царю давно подстилкой стал, сам давно уже душу нечистому продал, и нравилось ему теперь чистых и юных портить, на муки их смотреть. Потому отбирал он для забав царя девиц не просто пригожих, а чтоб лицом тонких, чтоб лоб был ясный да высокий, чтоб не разбитные были, не языкастые, а скромные и стыдливые. И сладко ему было видеть, как ломают их гордость девичью, как ставит их пьяный царь раком, как насильничает. Царь потешится, а после и слугам своим дает. А кто гнушается, тех Иван запоминает, а после вспомнит нежданно для ослушника. Нет уж, коли ты около дерьма ходишь, так со всеми марайся, нос не вороти! На то ты и царев холоп, человек подневольный. А то что ж ты, червь, хочешь чище своего государя быть?

К середине февраля казни утихли. Большая часть города была сожжена, сорок тысяч человек убиты или утоплены в Волхове, еще столько же разбежались кто куда или умерли с голода. От большого стотысячного торгового города остались одни обгорелые развалины, среди которых только белые каменные столпы новгородских храмов да суровая Святая София говорили о том, что это была столица всей северной Руси, оплот русского вольного духа, гордой былинной удали. По обгорелым улицам шлялись пьяные опричники, а жителей вовсе не было видно — кто еще уцелел, те прятались по окраинам, пухли с голода в темных землянках.

Наступил великий пост. Царь будто очнулся от адских забав, надел черное скромное платье и сразу стал похож на старого игумена какого-нибудь строгого северного монастыря. Он повелел более никого не бить, не грабить, вина опричникам не пить и для острастки даже казнил нескольких своих слуг, пойманных в лихом деле. Теперь он с утра до вечера ездил по окрестным новгородским монастырям, стоял длинные службы, клал земные поклоны и кромешников своих заставлял делать то же и строго следил — не ленится ли кто. Так же строго, как давече он следил за уклонявшимися от попоек и разврата. Особенно государь полюбил ездить в Рождественский монастырь на торговую сторону Новгорода. Жил в этом монастыре тогда один удивительный инок — отец Арсений, прославившийся детской добротой души и непреклонным подвижничеством. Вел он неукоснительную затворническую жизнь, редко когда выходил из своей кельи, а все больше молился, и молитвы его были, видно, угодны Богу, потому как открыл Господь отцу Арсению многое такое, что не ведомо было простым смертным. Так, задолго еще до прихода царя с опричниками в Новгород старец Арсений уже знал, что будет сия великая беда, и предрекал то архиепископу Пимену — главному новгородскому иерарху. Ведомо было Арсению, что казнят каждого третьего жителя, а еще треть жителей умрет с голода. Но не верили ему ни начальники градские, ни иерархи церковные, ни простой люд. Диким казались людям такие предсказания, а сам старец казался безумным. Тогда плакал отец Арсений, проливал горькие слезы на виду у всего