Искатель, 2001 №12 - Анна Витальевна Малышева

не слышит. За все время она ни разу не взглянула на Петра, не встретилась с ним взглядом. Села к столу, молча поела вареной картошки и тушеного мяса, молча выпила рюмку водки — за встречу. И поднялась наверх, в мансарду, стелить на ночь постель.

— Пойми, — говорил мне размякший от водки Петр. — Ничего человеку не нужно, никаких благ цивилизации. Стоит один раз понять, что все это мираж, шелуха, — и уже ничего не нужно.

— И все же, здесь такая глушь, — упрямо твердил я. Что со мной случилось? Водка ударила в голову? Или пронзительный воздух, пахнущий молодостью и нетронутым лесом? Или замкнутый взгляд жены? Я горячился: — Что ты здесь делаешь? Кого видишь? Тут поговорить не с кем!

Петр поднял красный, шершавый палец. На его лице застыло торжество:

— Не с кем? Погоди. Я покажу тебе такое, что ты и не поверишь. Я-то кое с кем разговариваю, да! И чаще, чем ты думаешь!

Я подумал, что держу алкоголь лучше, чем он. Сколько бы я ни выпил, а бессвязной чепухи никогда не несу. Выбрав момент, попросился спать и тоже поднялся наверх.

Петр отвел нам теплую мансарду, обшитую стругаными досками. Я увидел широкую кровать, застланную чистым бельем, огромные деревенские подушки. На подоконнике в банке стоял букет из осенних листьев и рябины. В углу висел жестяной умывальник. Я ополоснул лицо остывшей водой и подошел к постели. Елена лежала навзничь, залитая лунным светом, падавшим в мансарду из незашторенного окна. Я боялся ее разбудить, но вдруг увидел, что она смотрит в потолок. Сел рядом. Руки у нее оказались холодными, будто обмороженными луной.

— Ну что с тобой? — спросил я. — Почему ты такая? Он, конечно, ничего не скажет, но обидеться может…

— Не нужно было нам приезжать, — тихо сказала Елена. Она по-прежнему рассматривала доски на потолке. Тени от ресниц вытянулись на полщеки, рот казался голубым, лицо — пугающе незнакомым. Как будто на подушке лежала не голова Елены, а сама луна — яркая, белая, испещренная резкими тенями.

Наверное, я и впрямь выпил больше, чем нужно. Проснулся от жаркого солнца, заливавшего постель так же беспощадно, как ночью заливал простыни свет луны. В мансарде явно не хватало занавесок, но Петр к таким вещам был равнодушен. Елены рядом не оказалось. На подушке осталось несколько рыжих волосков и ее запах. Я полежал немного, вдыхая его и, как всегда, пытаясь разложить аромат на составляющие. Что это было? Белая лилия, свежая вода, любовь, молодость, слабость?

Я встал, прополоскал рот. Воды в умывальнике осталось на донышке — Елена умылась тщательно. Спустился вниз, уже с половины лестницы различая в кухне голоса.

На столе стояла чугунная сковорода с огромной яичницей, на тарелках лежали огурцы, яблоки, хлеб. Елена сидела, подперев подбородок сложенными ладонями, и, не мигая, смотрела на Петра. Впервые смотрела прямо, как завороженная. А он безостановочно говорил, то и дело цепляя на вилку куски глазуньи.

— Дело, конечно, в акустике, но я не физик, сама знаешь, и мало в этом разбираюсь. Ясно одно — в пещере другие законы распространения звука. Звук — это волны, верно? Так представь себе волну, которая одновременно и легкая рябь, и барашек, и цунами. И бог знает что еще!

— Вы это о чем?

Я присел рядом, налил себе молока. Водку Петр не выставил. Я подумал, что меня стошнит, но на лбу только выступила испарина, и муть постепенно ушла. Петр увлеченно продолжал, обращаясь теперь ко мне:

— Понимаешь, неподалеку, километрах в пяти отсюда, есть пещера. Глубокий разлом, я спустился туда случайно, когда бродил по горам. И знаешь, сперва ничего не понял. Крикнешь в этой пещере «Эй!» — и себя не слышишь. Никакого эха — это я еще могу понять, мне это встречалось. Но там себя, собственного голоса не слышно! Будто онемел или оглох. А если постоишь еще минут пять — вдруг, откуда ни возьмись — твой голос, и так громко — «Эй!» А потом еще раз — подальше, будто из-под земли. Или так, будто кто-то тебе на ухо шепчет.

Он быстро перекрестился. Я не знал, что Петр стал набожен. Поискал глазами и, в самом деле, нашел в углу закопченную икону.

— Тогда, в первый раз, я так и сказал: «С ума можно сойти!» И сбежал оттуда, от греха подальше. Живу внизу день, два, только об этом и думаю — да разве такое возможно? И не хочу идти, а тянет туда. Все-таки решил пойти, проверить — может, мне показалось? Иду в горы, спускаюсь в разлом, стою, слушаю. Боюсь рот открыть. И вдруг слышу откуда-то свой голос — и так ясно, чисто: «С ума можно сойти!» Меня оттуда так и вымело!

Елена улыбнулась и покачала головой. Она не верила ни единому слову, я видел. Это понял и Петр — у него в глазах появился фанатичный стеклянный блеск.

— Не верите? — горячо переспросил он. — Да я сам не верил, даже после второго раза, и после третьего! Привез туда друга, ни о чем его не предупредил. Зашли мы в ту пещеру, и я как ни в чем не бывало с ним заговорил. Он стоял рядом и не слышал ни звука! Глядел на меня, как помешанный, потом вижу — у него тоже шевелятся губы. Спрашивает меня о чем-то, это я понимаю, но тоже ничего не слышу. А когда он «наговорился» и собрался удирать — на нас, как с потолка, упал весь разговор! Фраза за фразой. «Ну, как тебе это?»

— «Что? Что ты говоришь? Черт!» — «Спрашиваю — как тебе моя пещерка?» — «Да что это!» — «Я предупреждал! — Пошли отсюда!» — Петр хохотнул: — Мне-то было смешно, а он чуть сознания не лишился. Крепкий парень, все горы исходил, битый, на нем места живого нет. А убежал, сломя голову, да еще меня убеждал никогда больше туда не ходить!

Мы с женой переглядывались, но не перебивали. Альпинисты любят рассказывать байки, и Петр не был исключением. Просто немножко перегнул палку, да и то, чтобы нас развеселить. То есть Елену.

— Но самое смешное, — продолжал он, доедая яичницу, — что когда я через месяц туда спустился — опять услышал.

— Кого? — переспросил я.

— Да его! Его слова, его голос — будто с того света. А потом и себя. Правда, уже не весь разговор, только обрывки, и все перепутано — будто газету порвали, клочки перемешали и склеили. Он все спрашивал, почему я говорю шепотом, почему он