Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

появлялся на публике с моей сестрой Наннерль и где нас принимали с бурными восторгами: этот человек был там, держась на краю моего внимания. Жадно пялился, не пытаясь приблизиться, с тревогой переводя взгляд с меня на моего отца, на сестру, на мать – в тех редких случаях, когда она тоже присутствовала, – разглядывая их с совершенно иным настроем, чем то, с каким он смотрел на меня: словно я – замок, а они – ров, я – сокровище, а они – драконы.

Этот вечер стал иным – для него и для меня.

Этим вечером он привел с собой костлявого парнишку, примерно моего возраста, как я сразу понял, увидев его среди слушателей у задней стены роскошного парчового зала миссис Терезы Корнелис. Я решил, что он привел с собой сына, наверняка какого-то родственника. Да ведь мальчишка демонстрирует такую же мрачную мину, но явно напускную.

Жалкое зрелище.

Еще не услышав его голос, я распознал некое умасливание, раболепие, преклонение перед властью – даже до того, как он поклонился чересчур смиренно и назвал меня юным господином по-немецки, я уже понял, как он жил, как выживал, как кто-то показал ему, что в этом мире нельзя чего-то добиться, если не ублажишь власть имущих, тех, кто распоряжается деньгами, раздает награды и может дать тебе под зад или увлечь к славе. Мы не сможем продвигаться по жизни, если не научимся опускать глаза и сгибать колени и утверждать, что мы их покорные и смиренные слуги. Этот урок отец в меня уже вбил. Но не только его. «Потому что в душе, Воферль, – постоянно повторял мой отец, – в душе ты волен думать, что хочешь, ты знаешь, что у тебя есть то, чего у них нет, что Бог дал тебе несравненно больше, чем Он когда-нибудь даст им. И пусть эта уверенность питает тебя в те трудные годы, которые наверняка ждут тебя, когда ты вырастешь и перестанешь быть вундеркиндом, когда будешь вынужден, как я когда-то, зарабатывать свой хлеб как музыкант в безжалостном мире».

Интересно, этот худой человек, стоящий сейчас передо мной, знает такое о себе? Научил ли его собственный отец хранить в запасе некое чувство самоуважения? Или он так жаждет какой-то моей услуги, что совершенно забыл о достоинстве?

Как будто услышав мои раздумья, он прекратил осыпать меня комплиментами и таким пониженным голосом, что слышно стало только нам с ним, бросил мне вопрос:

– Вы умеете хранить секреты, господин Моцарт?

Заинтригованный таким непредвиденным поворотом событий, я не колеблясь дал утвердительный ответ: «Конечно, я умею хранить секреты».

– А готовы ли вы, милый рыцарь, во весь опор скакать на выручку старику, которого жестоко оклеветали и оскорбили и который нуждается в восстановлении своего доброго имени: можете ли вы помочь ему восстановить свою честь?

Я кивнул. Это было похоже на сказку, разве я мог не дать согласие?

– Вы должны поклясться, что никому не расскажете об этом разговоре, – продолжил мужчина, – за исключением одного человека. За исключением Лондонского Баха, Иоганна Кристиана Баха, сына несравненного Иоганна Себастьяна, скончавшегося пятнадцать лет назад. – Его взгляд метнулся в сторону капельмейстера, который все еще стоял рядом с помостом, принимая поздравления с его собственной новой «Symphonia Concertante», написанной исключительно для подобных концертов по подписке. – Если вам удастся это сделать, я буду вашим вечным должником, как и тот старый человек, о котором я упомянул. Вы готовы, намерены, сможете это сделать, юный сударь?

Его нужда была столь откровенной и острой, что взывала к моей доброте: как иначе отозваться, как не с приязнью и любезностью, которые были для меня столь естественными? Я уже собирался сказать: «Да—да, конечно, дорогой сэр», когда меня посетила леденящая мысль: а что, если это шпион? Актер, нанятый моим отцом, чтобы меня испытать? «Никому не доверяй, Вольфганг, а особенно докторам», – было его кантиленой, вечной ритурнелью. Возможно, мой любимый папа решил воспользоваться каким-то третьесортным приятелем Гаррика, чтобы проверить: вдруг, оказавшись впервые без его благожелательного надзора, я поддамся опасной вере во всеобщую доброту? Не слишком ли идеальное выражение лица у этого человека? А вдруг родители… но нет: моя мать не стала бы участвовать в подобном плане, не стала бы обманывать меня даже ради моего блага… вдруг мой отец его подготовил, уговорил этого типа именно на такую горестную манеру, которая достигнет моей души и заставит ее таять от сострадания? Дирижировал им, словно уличным скрипачом самого низкого сорта? Нет, не самого низкого – скорее, передо мной профессионал-виртуоз: если это маска вроде тех, в которых я обожал разгуливать на карнавале, то она приросла к его лицу, словно вторая кожа. Нет, отцу не хватило бы денег на кого-то столь опытного, он не потратил бы те немногие гинеи, которые мы едва могли считать своими, на то, чтобы просто меня испытать. И вообще, папа не мог предвидеть, что я окажусь один этим вечером (как и любым вечером, днем, или ночью, или утром, или полуднем) без его бдительного присмотра, без его советов относительно того, кому мне следует не доверять.

В кои-то веки, и впервые в жизни, мое доверие или недоверие к этому человеку определялось только моим собственным решением, а не диктовалось боязнью гнева моего отца или стремлением получить его одобрение. Это было испытание, но устроенное не Леопольдом Моцартом, а самим Богом: первый урок умения заглядывать под приятную поверхностную ложь каждого почитателя. Бог учит меня сдерживать свойственную мне открытость и автоматическую – и потому чересчур легкую – жалость, которую я, словно безмозглая губка, испытываю по отношению к любому несчастному, что оказывается на моем пути. Это Бог готовит меня к тому дню, когда, став одиноким в этом мире, я вынужден буду самостоятельно определять, кто мне враг, а кто друг.

И что же делать, если милосердие – это не самый надежный путь? Есть ли в этом предостерегающем уроке еще что-то, какое-то другое желание, которым я мог бы руководствоваться? Есть. Этот самозванец спросил, умею ли я хранить секреты, дал понять, что он желает поручить мне некое дело, пообещал приключение. Вот почему мне следует сказать «да»: потому что я мечтаю о какой-нибудь проделке (признайся, Вольфганг!) так же сильно, как он – о том, чтобы заручиться той помощью, которую я могу ему оказать.

И то, что он встретил меня именно этим вечером, определенно должно побудить меня принять его предложение.

Чудо уже то, что я вообще