Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

здесь нахожусь, впервые оказавшись без сопровождения, свободный от любящего взгляда, руки любимого опекуна и фигур взрослых, ограждающих меня от вторжений – как враждебных, так и благих. Чудо, которого я страшился и ожидал в равной мере. Чудо, которого этот мужчина явно тоже дожидался многие месяцы, хоть и охваченный страхом, сильно отличавшимся от моего, – боязнью, что возможности беспрепятственно ко мне подойти так и не возникнет.

И она была на грани того, чтобы не появиться.

Субботним утром я проснулся раньше обычного. Одним прыжком соскочив с кровати, я встал во весь рост и начал двигаться, дрожа от возбуждения, еще до того, как мои ресницы разомкнулись.

Сегодня тот самый день! Сегодня я услышу, как маэстро Бах представляет мою симфонию, открывая путь множеству других: я уже представлял себе вереницу подобных произведений, уходящую в будущее. Я уже заканчивал вторую и третью, а на следующей неделе примусь за четвертую симфонию. Сегодня тот самый день, тот самый вечер! О, мои перспективы мольто аллегро, как первая часть моей первой симфонии: очень радостные и живые. Люди будут подходить ко мне и говорить, как им нравлюсь я и мои произведения, все прелестные леди и их поцелуи, сегодня, сегодня!

Но стойте: за стенами дома 21 по Трифт-стрит царила мертвая тишина, переливы призрачного света вихрились в Сохо, угрожающе плыли за задернутыми шторами. Я заковылял к окну, ушибив палец ноги о клавикорд, который папа арендовал, и с трудом подавив тихий вскрик, готовый сорваться с моих губ. Мне не хотелось будить домашних, пока не хотелось: мне нужно еще несколько минут побыть одному.

Чуть раздвинутые шторы, чтобы выглянуть.

У меня оборвалось сердце.

Шел снег, сильный. Удивительно красивый: я радостно закричал бы в Зальцбурге таким волшебным утром, и мы пошли бы – вся семья и толпа друзей – кататься на санках, и я назвал бы каждую снежинку хрупким письмом от Бога. Но не здесь, не в Лондоне. Здесь послание Небес было противоположным: оно подразумевало, что улицы станут зловредными, сосульки повиснут на воротах нашего временного дома, словно выделения, слюна, застывшие потеки изо рта мертвеца. И послание, пришедшее изнутри нашего дома, подтвердило дурные известия: первыми звуками дня стали звуки рвоты моего отца: его тошнило так, что я вспомнил, как его выворачивало, когда мы плыли из Кале в Дувр. Остальные пассажиры изумлялись тому, как из одного человека может излиться такой бочонок полупереваренной пищи. Попутчиков, таращащих глаза и раскачивающихся, было шестеро: герр Леопольд Моцарт захватил их, чтобы уменьшить возмутительно высокую стоимость перевозки. Так вот, этот приступ рвоты мог соперничать с тем.

А потом второй звук. Кашель моей милой сестренки, усилившийся со вчерашнего дня, хриплый, затяжной и вредный.

И, наконец, третий звук. Моя мать громко спрашивает: «Вольфгангерль, Вольфгангерль, ты здоров, мой милый, хорошо ли ты выспался, милый, дорогой мой, звездочка моя?»

И мне стало ясно – никому не требовалось ничего мне говорить – словно ноты, написанные черным по белому, что день, который начался в моих мыслях так многообещающе, закончится разочарованием. Мне не нужно было слышать, как папа отправил Порту, нашего слугу, к моему покровителю, барону Иоганну Кристиану Баху. Отец по привычке проговаривал вслух послание по ходу его написания.

– «Пожалуйста, просим концертмейстера Баха извинить наше отсутствие этим вечером в Карлайл-хаусе и на обеде после того в Дин-хаусе, Кингз-сквер-сорт, где проживает он и герр Карл Фредерик Абель: болезнь опять восторжествовала. Моя дочь Марианна слегла с тревожащей ангиной, которая, как мы опасаемся, может перейти в нечто еще худшее, как случилось в прошлом году с нашим милым и несокрушимым Вольфгангом: все было настолько плохо, что мы готовы были звать священника. И я, дорогой сэр, нездоров, хоть это и пустяк по сравнению с недугом, который обрушился на меня прошлым июлем после выступления детей в особняке милорда Танета. Увы, нам следует быть осмотрительными: болезнь мальчика привела к потере всего июля и августа и вынудила нас перебраться на более чистый воздух Челси, что мы едва могли себе позволить. Мы не сможем еще раз выдержать отмену такого множества выступлений и утраты оплаты за них. En fin, мы не сможем присутствовать». Быстро, быстро, иди… но смотри, не тревожь маэстро или герра Абеля за завтраком.

Жизнерадостность мольто аллегро перешла в унылые аккорды моего «Анданте» – мрачной второй части, отрицавшей игривость первой. Сегодня не тот самый день, сегодняшний вечер не тот самый вечер. Леди в их ярких платьях и шляпках с перьями будут ахать над моей музыкой, но не надо мной, будут крутить и вертеть головами: где он, где этот маленький волшебник, где чудо природы и вундеркинд, который сочинил это в восемь лет, почему нас лишили его веселого присутствия? Где, о, где это чудо королевских дворов Европы и короля Георга и королевы Шарлотты, где маленький гений?

Маленького гения там не будет, печально прошептало мое «Анданте».

Я расплакался, побежал к маман в соседнюю комнату и уткнулся лицом в ее пышные коленки. Она, мягко покачивалась, мягко покачивала меня, не спешила поднять мне голову, посмотреть мне в лицо, стереть со щек влагу и соль.

– Это Божья воля, Вольфганг, – сказала она. – Он наслал катар на твою сестру, а на твоего отца – сильное головокружение и заставил нас тревожиться за тебя, когда ты недужил в прошлом году, в феврале. Ах, февраль, ах, проклятый месяц. Но нам ли сомневаться в Его мудрости, в том, что Он не случайно устраивает события, даже те, февральские, в соответствии с Его неисповедимыми желаниями, а не с нашими, смертными? Ты же не будешь противиться Богу?

Я сказал, что не буду, но все же добавил:

– Зачем Он заставил меня писать симфонию, если собрался помешать мне услышать ее исполнение под непревзойденной палочкой маэстро Баха?

– Пустяки, сын мной. Представь себе, что Он ослепил бы тебя, как возлюбленного Генделя, и Гомера, и Мильтона, и столь многих наших современников – тогда ты, возможно, мог бы спрашивать, зачем. Или если бы ты оглох! Но эта отсрочка удовольствия? Поверь мне, все еще окажется к лучшему.

– А что, если моя симфония не понравится? Меня там ждут, придут из-за того, что…

– Ну, если эти люди будут настолько глупы, знаешь, что мы с ними сделаем?

Я знал, знал и ответил так, как она и ожидала, с первой за это утро улыбкой:

– Мы насрем на них, маман.

Она кивнула – такая довольная, словно я запомнил таблицу