Над темной площадью - Хью Уолпол

Я твердо решил, что ни за что не буду брать деньги взаймы и не стану принимать денежное вспомоществование, разве что в обмен на определенные усилия с моей стороны. Но беда в том, что мой труд никому не был нужен.

Я готов был заниматься чем угодно, да-да, буквально чем угодно — мыть лестницы, драить полы, ваксить обувь, но охотников выполнять эти работы и без меня хватало, их были толпы. В ту пору я был не единственным, кто задавался вопросом: как так получилось, что война, которая унесла миллионы человеческих жизней, не убавила, а, наоборот, будто прибавила народонаселения на земле, — людишек вроде бы стало больше, чем до войны?

Но окончательно меня доконала гнусная, лоснящаяся от жира, самодовольная рожа мистера Билджуотера, основателя и главы сети знаменитых магазинов его имени на Манекен-стрит. А чего стоил его снисходительно-покровительственный тон, за которым скрывалось полное безразличие. Он объявил во всеуслышание, что жаждет помочь демобилизованным офицерам, оставшимся без работы, вот я и пошел к нему на прием. Как сейчас вижу его: лопается от жира, обрюзгший, седой, восседает в своем кресле, раздувшись от важности, — ни дать ни взять огромный паук. И вот сидит этакий паук посредине своей хитрой золотоносной паутины, плетет золотые нити, смотрит на меня поверх сияющего, отполированного до блеска письменного стола и задает мне, представьте, такой вопрос: как, мол, я, в моем возрасте, смею являться к нему, отрывать его от дел, да еще имею наглость просить, чтобы взяли на работу?! А я ведь только деликатно намекнул… Ну хватит об этом. Сколько времени прошло, а у меня до сих пор руки так и чешутся, как вспомню тот случай. Остается только уповать на то, что святой апостол Петр, душа добрая и справедливая, отнюдь не сноб, как придет час встречать Билджуотера на пороге Царства Божия, устроит ему хорошую взбучку. Очень на это надеюсь.

Тот незначительный инцидент излечил меня. Я перестал унижаться.

Я поклялся, что больше никого никогда и ни о чем не попрошу. Самоубийство, ограбление или, на худой конец, убийство моему пустому желудку и воспаленной, больной голове теперь не представлялись такой уж немыслимой альтернативой. Весь день я был на ногах, а никакой усталости не чувствовал. Меня словно поддерживал какой-то внутренний огонь, бушевавшее во мне пламя, которое раздували и окрашивали в яркие цвета терзавший меня голод и чувство несправедливости. Я даже ощущал некоторый странный подъем — ведь как раз в тот отчаянный момент своей биографии я, как никогда до этого, остро осознавал, что постигаю жизнь в самой ее потаенной сущности. Да, и еще признаюсь: душевный огонь, бушевавший во мне, подпитывало мое раненое самолюбие.

Имущества у меня совершенно никакого не было, за исключением каких-то убогих пожитков, завалявшихся в комоде на квартире у миссис Грин, одежды, что была на мне, и локхартского издания «Дон-Кихота». Четыре томика остались у миссис Грин, а один, то есть первый, был со мной. Как я оказался обладателем этого издания — сам не знаю. Просто за четыре дня до описываемых событий мной овладело неожиданное безумие. Я еще раньше заприметил эти томики в лавке у букиниста, и цена мне показалась вполне сносной; а тут я взял вошел в лавку и, не долго думая, все их купил, сразу облегчив карман на двадцать один шиллинг из имевшихся двадцати пяти. Возможно, в моей жизни это был самый неблагоразумный поступок, не знаю.

Вряд ли этому могло служить оправданием то, что «Дон-Кихот» всегда был для меня самым любимым произведением, и причем именно в издании Локхарта. С моей стороны это было невообразимой причудой, этаким роскошным жестом. Но разве мог я тогда предугадать, какую роль сыграет данный поступок в безумном вихре событий, на пороге которых я находился?

Как бы то ни было, возвращаясь к тому моменту, когда я стоял на площади, глядя на леса вокруг строящейся подземки, непременно следует отметить, что в руке я держал первый томик из пяти. И потом, я помню ясно, что этот томик, темно-розового цвета с малиновой кожаной наклейкой, на которой было написано имя автора и заглавие, я спрятал под пальто, чтобы его не испортил падавший снег.

Вообще одет я был вполне прилично; а поскольку кость у меня широкая от рождения и к тому же на моих щеках тогда играл румянец, выглядел я этаким невысокого роста крепышом, и уверен, никому из тех, кто терся вокруг меня, и в голову не могло прийти, в каком страшном, безвыходном тупике я очутился.

А я стоял и никак не мог придумать, как мне израсходовать мои последние полкроны.

Когда у вас в кармане осталась на прожитие всего одна-единственная монетка в полкроны, то просто поражаешься тому, сколько появляется разнообразных мыслей о том, каким способом ее лучше истратить. Однако в моем исключительном случае приходилось выбирать одно из двух — хороший обед или стрижку у парикмахера. Я не был у парикмахера чуть ли не месяц, и тоже, думаю, по какому-то капризу. А подстричься надо было во что бы то ни стало, — сознаюсь, что одного мерзкого ощущения тершихся о шею длинных сальных волос уже было достаточно для того, чтобы почувствовать себя грязной, опустившейся свиньей.

Главный вопрос заключался в следующем: хватит ли на стрижку полкроны, ведь полагалось еще и мытье головы. Будет ли достаточно этих денег, если учитывать и шампунь? Вы, разумеется, вправе заметить, что подобные колебания — решить ли в пользу хорошего обеда или прически у парикмахера — для человека изголодавшегося просто-напросто невозможны. А я вам скажу, что я действительно очень сильно колебался и что именно благодаря этим колебаниям все в моей жизни так круто изменилось, и, кстати говоря, не только в моей.

Я подумывал о трапезе. А наемся ли я на свои полкроны? Вдруг после того, как я отведаю пищи, у меня разгорится аппетит и я закачу себе шикарный обед, а потом меня арестуют, потому что я не смогу за него заплатить?

С другой стороны — если представить себе потрясающее ощущение чистоты и прохлады вокруг шеи, свежий аромат шампуня… Я дрожал всем телом, предвкушая этот восторг от прикосновения уверенных, ловких рук парикмахера к моему черепу и от нежного щекотания моей кожи пышной пеной, а потом — блаженное ощущение холодной струи воды после горячей… Два столь разных по своему восприятию физических наслаждения и, вероятно, последние в моей жизни. А вдруг не последние и с этого только все начнется? Смотря по тому, какой я выберу путь?

Я уже говорил, что от голода у меня слегка разыгралась фантазия. Оглядываясь вокруг себя, я видел мир отчасти в нереальном свете. А может, как раз это и был реальный мир, кто его знает?

Я посмотрел вверх, через всю площадь, и мне в глаза сразу бросились зеленые и красные огни, плясавшие на окнах домов напротив. Изумрудные и рубиновые звезды вспыхивали, мерцали и исчезали, а потом опять зажигались, мерцали, исчезали… Над площадью еще витала сумеречная мгла уходящего дня, и эти мигающие звезды, казалось, сияли мне из нереального мира и требовали от меня чего-то важного, исключительного, и притом безотлагательно, сейчас же. Они как будто призывали меня к чему-то.

А намного дальше, где-то на авеню, высоко над домом парил в небе золотой бокал.

Он медленно и долго поднимался, затем как-то неловко опрокидывался набок и изливал содержавшуюся в нем влагу. Забавно, но мне казалось, что он испытывал при этом облегчение.