Последнее желание гейши - Ольга Володарская

– Точно модель, – прошептал Смирнов, завороженноглядя на безупречное мертвое лицо. – Супермодель.

– Красивая, – согласился Митрофан. – Ктотакая?

– Харитонова Людмила Ильинична, двацать семь… Умерла,что называется, во цвете лет…

Голушко приспустил простыню, обнажив роскошный бюст покойницыи две огнестрельные раны: одну под правой грудью, другую под ключицей. На ранысмотреть было страшно, а на грудь стыдно, поэтому Митрофан отвернулся.

– Я ж тебе говорил, огнестрел, – сказал Смирнов,оценивающе уставившись на бюст покойницы. – Размер третий, неменьше. – Потом потрогал левую грудь, помял ее пальцами и добавил: –Силиконовая.

Голушко шлепнул Леху по руке и отошел от противоестественнокрасивого трупа в другой конец комнаты – он увидел на кресле маленькие, размерадвадцатого, джинсики.

– У нее есть ребенок? – спросил он, рассматриваяих.

– В паспорте отметок нет.

– На няню она вроде не похожа… – Голушкоогляделся, увидел на полу крошечную дамскую туфельку и добавилзадумчиво. – Но ребенок в ее доме бывал…

– Может, племяшку приводила? Или фетиш у нее такой –детская одежонка.

– Дурак ты, Леха.

– Че это? Я про них, моделей, и не такое читал…

Произнеся эти слова, Леха замер с открытым ртом возлекартины, висящей над кроватью. На ней была изображена хозяйка квартиры (она жежертва). Художник явно не собирался оригинальничать, содрав сюжет у гениальногоБоттичелли, то есть на его полотне девушка стояла в той же позе (стыдливоприкрывала лобок рукой), что и Венера итальянского живописца, ее волосы так жетрепал ветер, а ступни омывали волны. Единственное, что отличало красавицуэпохи Раннего Возрождения от современной, так это выражение лица: у той онобыло одухотворенное, у этой похотливое.

«Как жаль, – подумал Митрофан, – что за нескольковеков женщины так сильно изменились. Из символов чистоты превратились в символынизменных страстей и желаний».

«Как жаль, – подумал Леха, – что во временаБоттичелли еще не изобрели силикон. Иначе его Венера смотрелась бы нисколько нехуже этой…».

Тут в комнату, бренча допотопными «Зенитами», ввалилсяфотограф Игорь Иванович Зарубин. Поздоровавшись с Голушко и Смирновым кивкомголовы, он прямой наводкой направился к трупу.

– Трогали чего? – спросил он, вскидываяфотоаппарат.

– Простынку немного приспустили, – отрапортовалСмирнов.

– На сиськи посмотреть не терпелось?

– На раны, старый ты извращенец!

– Меня надо было подождать.

– Тебя дождешься! – фыркнул Леха.

– Да опять фотик пленку зажрал – не перематывалась.

– Тебе «Никон» купили, а ты все с этим старьемносишься, – упрекнул Зарубина Смирнов.

– Я свои «Зениты» ни на что не променяю! Они, какбоевые друзья, ясно тебе?

– Не очень, – буркнул опер, – но в полемикувступать не буду, так как она может затянуться…

– Вот и помолчи, – отбрил его фотограф, –глядишь, за умного сойдешь… – Леха фыркнул, а Зарубин, посмотрев на трупчерез линзу своего «Зенита», велел: – Ну-ка сделай простынку как было – мнепервоначальная картина нужна…

Смирнов подошел к покойнице, накинул простыню ей на грудь,отошел.

Зарубин опять нацелил фотоаппарат, но вместо привычногощелчка раздался его возмущенный возглас:

– Не так было!

– Почему не так? – нахмурился Леха. – Так.Простыня до подбородка.

– Митя, так? – спросил Зарубин у Голушко – его онуважал больше, чем разбитного не по годам, легкомысленного Леху.

– Так, – подтвердил Митрофан.

– Не может быть!

Голушко и Смирнов недоуменно переглянулись, а Зарубинпокачал своей крупной, как у старого сенбернара, лохмато-седой головой.

– Неужели вы ничего не замечаете? – спросилон. – Тогда посмотрите повнимательнее… И не только на сиськи!

Голушко послушно посмотрел, правда, первым делом взгляд егоупал как раз на них, на силиконовые груди третьего размера, а уж потом на всеостальное: лицо, плечи, вытянутые вдоль туловища руки, затем на кроватькоролевских размеров, на которой возлежала девушка, на балдахин над ней, натумбочку с цветами, на картину в стенной нише…

– Что скажете? – нетерпеливо спросил Зарубин.

– Богато, – ответил Голушко.

– Особенно в области грудной клетки, – уточнилСмирнов.

– Эх вы, наблюдатели, – с упреком сказалфотограф. – Посмотрите, как она лежит! Точно посередине кровати, насимметрично разложенных подушках, на безупречно гладких простынях… – Онподошел к покойнице, пощупал через шелк простыни ее ноги. – Конечностираспрямлены, волосы уложены аккуратным нимбом… Кругом красота и гармония – а выпростыню комом…

– Красивые люди и умирают красиво, – бросилСмирнов.

– Ты на что намекаешь, Игорь Иваныч? – спросилГолушко на всякий случай, хотя уже понимал, на что.

– Ритуал, ребятки! Маньяком попахивает…

Митрофан похолодел – маньяк даже хуже «расчлененки»! Маньяк– хуже замучившего его геморроя! Маньяк – это самый кошмарный кошмар старшегоследователя Голушко!

– Глупости! – фыркнул Леха Смирнов, буквальновернув Митрофана своим возгласом к жизни. – Никаких маньяков несуществуют, они – вымысел киношников и журналистов!

– Я лично одного знал, – запальчиво возразил ИгорьИванович. – У меня сосед был по фамилии Козлов, хороший мужик, мы с ним вдомино во дворе играли… А оказался он серийным убийцей, которого милиция шестьлет разыскивала. Ловил девушек в парке, насиловал, убивал, вернее, сначалаубивал, потом насиловал, а затем вот так же красиво укладывал, украшал трупцветами и листьями…

– И все равно – глупости! – не унималсяЛеха. – Ее любовник убил, это ежу понятно! – Он вцепился в рукавМитрофанова джемпера и начал объяснять. – Дверь открыли родным ключом,значит, убийца был вхож в этот дом…

– Или выкрал ключи у намеченной жертвы, – встрялЗарубин.

– Она его ждала! Намылась, разделась, причесалась,надушилась – запах до сих пор в воздухе витает, – азартно выкрикнул Леха,шмыгнул носом. – Порядок навела, красоту: цветочки поставила, бельишкошелковое постелила… – Он с надменным видом глянул на оппонента. – Ато, что подушки лежат симметрично, простынки без морщинок, а волосы нимбом, ятебе вот что скажу – все бабы так любовников встречают! Им же, бабам, особенномоделям, главное произвести впечатление, подать себя красиво! Сбить мужика сног у самого порога.

– А получилось, что он ее с самого порога… только несбил, а убил, – тихо сказал фотограф.