Майор Пронин и букет алых роз - Лев Сергеевич Овалов

– Поцелуйте меня, – сказал он. – Это будет самый восхитительный десерт!

– Я не хочу, – сказала Галина и позволила себя поцеловать.

Роберт стал ей противен, но она не могла сорвать прогулку. Раньше она почему-то не замечала его пошлости.

– Зимний романс! «And whispering: «I will never ne’er consent», – consented», – воскликнул он на своем родном языке, удовлетворенно смеясь. – Вы поступаете совсем так, как писал Байрон!

Он швырнул в снег остатки пищи, убрал стопки и принялся отвязывать лыжи.

– Отлично, – сказал он самому себе.

– Что «отлично»? – спросила Галина.

– Все, – сказал Эджвуд и протянул Галине лыжи. – Надевайте, дорогая, будем делать небольшую тренировку.

Он встал перед Галиной на колени и подтянул ремни на ее лыжах.

– Сегодня вы меня не догоните! – воскликнула Галина. Она любила подразнить.

– Я даю вам десять минут форы! – серьезно крикнул он ей вслед и посмотрел на часы.

Он честно выждал десять минут и побежал по лыжне, проложенной Галиной.

Галина мчалась сломя голову. Вниз с холма, вверх, опять вниз… Легкий резковатый ветерок дул ей в лицо, румянил щеки, играл прядкой волос, выбившейся из-под синей вязаной шапочки. Ей хотелось, чтобы этот развязный и самодовольный тип не в силах был ее догнать… Она палками отталкивалась от наста и неслась.

Где-то позади, очень далеко, кто-то кричал… Это, конечно, кричал Эджвуд, но она не обернулась, не откликнулась, все бежала, бежала, благо полю не видно было конца. Но он все-таки нагонял ее.

– Галина! – услышала она его крик.

Он был еще далеко, но приближался.

– Остановитесь! – кричал он. – Мы не можем уходить так далеко!

Она не остановилась. Пусть догонит!

– Остановитесь!

В его голосе звучало раздражение, Эджвуд начинал злиться.

Поле шло под уклон, бежать по насту было легко, привольно. Галина подняла палки и старалась только не упасть.

Она опять ушла от Роберта… Сейчас он закатит ей скандал! Он ужасно противный, когда злится!..

Галина скатилась с пригорка и остановилась. Посмотрела на часы. Четверть пятого… При всем старании раньше чем через час обратно до машины они не доберутся. Но она постарается задержать своего спутника по крайней мере еще на час.

Она не простит ему эти снимочки! Мосты, аэродромы, заводы, а Галина – только для декорации!

Евдокимов еще благородный человек, что не показал эти фотографии отцу. Отец ее очень любит и балует, но эти снимочки он ей, пожалуй, не простил бы. Такой важный, спокойный, в хорошо отутюженном костюме, в роговых очках, с тщательно повязанным галстуком, он, вероятно, сразу перестал бы быть похожим на самого себя, вернее, стал бы похож на того Вороненко, каким он выглядит на любительской фотографии, снятой в девятнадцатом году. На этом снимке он худой, злой, неумолимый! Галина не хотела бы видеть его таким. Она думает, что если бы Евдокимов показал отцу эти снимочки, он бы ее побил. Взял бы старую нагайку, которая валяется среди всяких его реликвий, и драл бы ее, драл как сидорову козу…

Нет, Евдокимов – благородный человек, и она обязана выполнить свое обещание.

Галина откинула от себя одну лыжу, подвернула ногу и легла на снег. Как раз вовремя!

Господин Эджвуд появился на пригорке. Он посмотрел вниз и через пять секунд стоял возле Галины.

– Что с вами? – спросил он. – Вы упали?

– Вы же видите! – сердито ответила Галина. – Глупый вопрос!

– Вставайте и идемте обратно, – сказал Эджвуд, не скрывая своего раздражения. – Темнеет, и нам надо быстро добраться до машины.

– Не могу, – сказала Галина. – Я подвернула ногу.

– То есть как это «не могу»?! – закричал Эджвуд. – Что значит «подвернула»?

– Ну вывихнула, – сказала Галина. – Растяжение связок.

– Хорошо, – торопливо сказал Эджвуд. – Я пойду к машине и быстро привезу доктора.

– А я буду здесь лежать и замерзать? – сказала Галина. – Как бы не так!

– А вы хотите, чтобы мы сидели и замерзали вдвоем? – разозлился Эджвуд. – Я хочу доставить вам помощь.

– А я вас не отпущу, – решительно сказала Галина. – Одна я здесь не останусь.

– Но что же делать? – сказал Эджвуд. – Не будьте женщиной!

– А кем же мне прикажете быть? – закричала на него Галина. – Снимайте лыжи и обнимите меня, с вашей помощью я как-нибудь дотащусь…

– Вы в уме?! – завопил Эджвуд, теряя хладнокровие. – Мы с вами три часа будем тащиться до машины!

– Ну и что из этого? – сказала Галина. – Вы же говорили, что любите меня!

– Но я тороплюсь! – взвыл Эджвуд. – Мне нужно быть у машины, в пять часов меня будет вызывать один австралийский любитель!

– Ну и черт с ним, с вашим любителем! – равнодушно сказала Галина. – Неужели этот любитель вам дороже меня?

– Вот что! – решительно заявил Эджвуд. – Я побегу к машине, а через час вернусь за вами обратно!

– Посмейте только! – пригрозила Галина. – Сегодня же вечером мой отец будет знать, что вы променяли меня на свою австралийскую радиосвязь, а завтра об этом будет знать вся Москва!

Эджвуд неистовствовал. Ему ужасно хотелось уйти, Галина это отлично видела, у него земля горела под ногами. Однако он не решался.

– Но я вернусь за вами! – выкрикнул он в отчаянии.

– Я еще не знаю, имеете ли вы вообще право таскать свою радиостанцию за собой в машине, – раздраженно сказала Галина. – Изволите ли видеть, я буду валяться на снегу, а он будет разговаривать в это время с какими-то австралийцами!

– Молчите! – закричал Эджвуд. – Я остаюсь!

Галина подумала, что если бы она была дочерью не Вороненко, а какого-нибудь мелкого служащего, Эджвуд ее не только бросил бы, но, пожалуй, и убил…

«Знаем, с какими австралийцами вы беседуете», – хотелось ей сказать, но она вовремя вспомнила совет Евдокимова и сдержалась.

Эджвуд подошел к ней.

– Вставайте…

Она уцепилась за него, заохала.

– Держитесь за меня, – сказал он и потащил ее в гору.

– Я так не могу, – заныла Галина. – Вы меня не жалеете, мне больно.

Эджвуд покорился. Он пошел с ней, как с ребенком, которого впервые обучают ходить.

Галина осторожно прихрамывала и размышляла, не поступить ли ей в театральную студию: ей казалось, что у нее обнаружились незаурядные актерские способности.

Эджвуд был недоволен собой. Он раздумывал о том, что его, вероятно, уже разыскивают в эфире… Такая неаккуратность с его стороны была непростительна для разведчика.

Сизые тени бежали по снегу. Небо темнело ужасающе быстро. Когда они наконец дотащатся до машины, тот, другой, откажется от своих поисков…

Галина тяжело висела на его руке. Эджвуд никогда не думал, что наступит момент, когда он сможет сравнить эту девушку с мешком кукурузы.

Он опять вспомнил первую песнь «Дон-Жуана».

– «Man’s love is man’s life a thing apart», – уныло продекламировал он.

– Что-что вы говорите? – поинтересовалась Галина.

– Вспоминаю Байрона, – сказал он с грустью.

Сумерки становились все гуще. Мороз начинал пощипывать щеки. Снег похрустывал под ногами. Галина еще плотнее прижалась к Эджвуду и стала еще тяжелее.

– Вы рады, что вы со мной, Роберт? – ласково спросила она. – Посмотрите, какая кругом поэзия!

Она смотрела прямо перед собой и не видела его взгляда.

– «It is not poetry, – пробормотал он, – but prose run mad».

16. Разведка в лесу

Непросто было организовать наблюдение за машиной Эджвуда, непросто было следовать за ним, чтобы он об этом не подозревал, не так просто было найти в лесу его машину и самому остаться невидимым.

Но самым важным было заметить, где Эджвуд свернет с шоссе.

Эджвуд свернул на проселочную дорогу на семьдесят третьем километре.

Евдокимов ехал километрах в десяти позади Эджвуда.

В этот день регулировщиков уличного движения было на шоссе больше обычного.

Через каждые пять километров Евдокимов вопросительно взглядывал на милиционера-орудовца, в ответ тот слегка кивал, и Евдокимов уверенно ехал дальше.

Но когда он поравнялся с дорожным столбиком, отмечавшим семьдесят пятый километр, милиционер в ответ на его взгляд отрицательно покачал головой.

Надо было поворачивать обратно. На протяжении последних пяти километров от шоссе отходили три проселочные дороги, но только на одной из них был заметен свежий след легковой машины. Ясно, что Эджвуд свернул сюда.

Евдокимов захватил с собой короткие охотничьи лыжи.

Он вылез, приказал шоферу доехать до ближайшей деревни и там