Искатель, 1996 №4 - Юрий Дмитриевич Маслов

блатном жаргоне, и что этот жаргон с годами постепенно въедается в вашу речь, становится ее неотъемлемой частью, и, подумав так, признался. «Слава Богу, что эта женщина сумела сохранить в себе женщину, а мат в ее устах и легкий налет бравады в характере — это своеобразный способ защитить себя от слишком ярых похотливых козлов, которых в достатке прыгает по этим самым коридорам уголовного розыска.

— Марго, я тебя люблю, — сказал Родин. — И в обиду не дам. Поэтому за жизнь свою не беспокойся — мы ее будем охранять, как свою собственную. Я попрошу Климова, чтобы его ребята с тебя глаз не спускали.

Кудимова мгновенно остыла, губы сложились в полуулыбочку, в глазах сверкнул лукавый огонек.

— Нет, милый мой, охранять меня будет не Климов. Он — человек государственный, у него дел хватает. За жизнь мою драгоценную, как ты изволил выразиться, отвечать будешь ты!

— Это каким же образом?

— Жить со мной! Завтракать и ужинать со мной! Спать со мной!

«А чем плохой вариант? — подумал Родин. — Я ведь ее действительно люблю». Но, чтобы защитить свое мужское достоинство, не подать виду, что он и впрямь торпедирован и тонет, решил немного покуражиться.

— А ты знаешь, чем это может кончиться?

— Знаю.

— Тогда ответь.

— Отвечу, — твердо проговорила Кудимова. — И впредь за него отвечать буду… если ты после этой дурацкой операции не захочешь со мной жить.

— За него… Это за кого?

— За мальчика, которого я рожу. — Кудимова вдруг стихла, и у нее на глазах засверкали капельки слез. — Саша, я очень хочу сына!

«А почему бы нет, — подумал Родин. — Семья без детей — это не семья». Но снова ушел от прямого ответа, как бы вскользь заметив:

— Чтобы родить здоровенького парня, необходимо месяца два не пить. Так врачи говорят.

— Вот с завтрашнего дня, дорогой мой, и завязывай. А то вы там со Скоковым на своих антигосударственных харчах с круга сопьетесь!

— Скоков, кроме кефира, ничего не употребляет, — расхохотался Родин. — А сегодня можно?

— Пей, — раздобрилась Кудимова и, взяв бутылку коньяка, налила ему почти полный стакан. — Но ешь! — И придвинула ему холодную телячью ножку.

Родин выпил, заметно опьянел и уже без всякой обиды, скорее из любопытства, сказал:

— Марго, а почему ты с этим вопросом, я имею в виду мальчика, которого ты собираешься родить, не обратилась ко мне… ну, скажем, лет пятнадцать назад?

— А потому что дура была, — простонала Кудимова. — Обиделась на тебя за то, что ты в свое время отказался дать показания против этого дерьма Редькина. Я ведь в то далекое и, как сейчас многие думают, золотое времечко действительно верила, что в нашем рабоче-крестьянском государстве самое дорогое и ценное — человек, защитят, мол, не дадут в обиду. А на поверку все наоборот вышло: правительству и нашим славным правоохранительным органам плевать на человека! Я теперь иногда с ужасом задаю себе вопрос: а я ли это была? В кого, дура, верила? Кому? Не сплю ли? Теперь этот красивый, страшный и долгий — почти целая жизнь — сон кончился. Очнулась я, осмотрелась — кошмар какой-то: вместо квартиры — конура одноклеточная, ни семьи, ни ребенка!..

Лоб Кудимовой прорезала глубокая, горькая складка. Она закурила, выпустила струйку дыма и, бросив злой, горячечный взгляд на Иванушку-дурачка, глумливо улыбающегося со стены, печально проговорила:

— Вот идеал русского народа! Ни царь Петр, который окно в Европу прорубил, ни Ломоносов, который Академию наук создал, ни Горький, который, не подумавши, ляпнул: «Человек — это звучит гордо!» А безродный Ваня, развеселый пьяница и бабник, живущий одним днем! Завтра — хоть трава не расти! Будет день — будет пища. Не будет — печка есть. На ней в коммунизм и въедем. Въехали! — Кудимова истерически рассмеялась. — При керосиновой лампе родились, при ней, родимой, и помрем!

Родину вдруг стало страшно. Он всегда считал, что в их разрыве виновата Кудимова: она послала его к чертовой матери, когда он отказался свидетельствовать против господина Редькина. Оказывается, не все так просто. Да, она указала ему на дверь, но из высоких соображений, соображений веры, справедливости, законности, и он это понял, но вместо того, чтобы доказать любимой целесообразность своего поступка, помочь ей оправиться от удара, подставить плечо, утешить, смиренно ушел, встал в позу обиженного и разочарованного и от этой своей разочарованности по субботам пил с друзьями водку и пользовал девок из «блядского» отдела.

— Прости меня, Марго! — Родин, уже плохо соображая, налил себе еще полстакана, выпил и только тут вспомнил, что он — на машине. — Марго, а как я доеду?

— Не беспокойся, я тебя довезу.

— Начинаю понимать преимущества женатого человека.

— Это хорошо, — ласково проговорила Кудимова. — Закусывай, закусывай — у меня дома шаром покати.

— А чем мы будем заниматься, когда приедем домой?

— Любовью, дорогой!

И они действительно всю ночь занимались любовью.

Дачу Глазова Родин нашел без труда — по «Волге» Климова, которая стояла на улице Некрасова напротив массивных дубовых ворот. Он поставил своего «жигуленка» рядом, запер дверь и вдруг почувствовал странную дискомфортность, беспокойство и тревогу, родившуюся внутри него по совершенно непонятной причине. Он осторожно повел головой влево, вправо, прислушался к легкому поскрипыванию гладкоствольных сосен, разлапистых елей, которые раскачивались в такт порывам шалого ветра, щебетанию птиц, и радостно, беззвучно рассмеялся — понял свое состояние: он настолько привык к городскому шуму — бесконечному, как грохот водопада, вою машин, скрипу тормозов, базарной толпе, милицейским свисткам и ругани, что природа в первый момент подействовала на него, как солнце на слепого, которому после длительного лечения наконец-то сняли с глаз повязку.

«Действительно, мы все ослепли и оглохли в этом проклятом городе, — подумал Родин. — А когда-нибудь вымрем — он нас сожрет». Придя к столь печальному заключению, он глубоко вздохнул и открыл калитку.

Участок у Глазова был огромный — гектар. В бывшем СССР такие участки давали только отставным генералам, народным артистам да лауреатам Сталинских премий. И дачка была соответственная — двухэтажная, с большой верандой, на которой когда-то Глазов-старший с гостями попивал коньячок или гонял чаи, витиеватым балкончиком — наблюдательным пунктом местного значения — и деревенской банькой, спрятавшейся за высокими деревьями в углу участка.

По узкой, петляющей в зарослях кустов тропинке Родин прошел к дому, который вблизи являл собой зрелище довольно плачевное: фундамент осел, нижние бревна растрескались и покрылись плесенью, ступеньки крыльца покосились и сгнили, краска на оконных рамах облупилась, в общем, на приеме у врача инвалидность ему была бы обеспечена.

Родин поднялся на веранду, толкнул дверь. На кухне сидели