Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

Хруст костей, ломаемых с нечеловеческой силой, клочья содранной кожи, мяса, сизых кишок, вырванных заживо, багровые брызги, пятна, черная в лунном свете кровавая лужа, а в ней, как в зеркале, – старый фонарь, взломанная, вспоротая когтями дверь, щепки, клочья дерматина и ваты…

Зеркало стало тьмой. Тьму пронзил лунный луч: три нити соединились в одну и тут же пропали.

Зеркало треснуло…

Дежурный конвоир крикнул: «Сюда, к четвертой!» Он недоумевал, колебался всего мгновение. Дверь камеры с лязгом открылась, и сотрудники ИВС в неверном свете мигающей лампочки, которую, наверное, закоротило, увидели Уткина лежащим на полу. Он хрипел, тело его дергалось, пальцы скребли пол, а на посиневших губах выступила пена.

– У него сердечный приступ, сестру сюда быстро из санчасти! Если что, потом хлопот не оберемся, до пенсии отписываться будем! – крикнул дежурный по ИВС.

Сестра прибежала, склонилась над телом, начала делать массаж сердца, вколола что-то, но…

– Не дышит, он уже не дышит, – она расстегнула синюю уткинскую «олимпийку». Тело было чистым – без ран, без синяков, без ссадин. – Он… он мертв. Похоже на внезапную остановку сердца.

В соседней камере что-то слабо стукнуло, а потом послышался странный звук – то ли плач, то ли вой, то ли смех.

Когда и эту дверь открыли, гремя тюремными ключами, то увидели женщину на нарах. Она тряслась, заслонялась руками, сучила ногами, подтягивая колени к подбородку, сжималась в комок, словно защищаясь от чего-то невидимого или видимого лишь ей одной.

– Вызывайте следователя, – приказал дежурный по ИВС. – Звоните в отдел, информируйте: скоропостижно скончался от сердечного приступа. А этой… этой истеричке сделайте укол успокоительного.

Треснувшее зеркало разлетелось миллионом осколков.

Один – самый острый – обернулся иглой шприца в руках тюремной сестры.

Татьяна Степанова

Black & Red

Глава 1

Императорская охота

Февраль 1973 года

Смеркалось, вьюжило, секло ледяной крупой с февральского неба. Кружило, швыряло жгучими пригоршнями в лобовые стекла грузовиков, натужно ревущих на крутых подъемах в гору. По старой Смоленской дороге ползли те грузовики – мимо, мимо, все дальше, дальше. Мимо леса, заснеженного, дремучего, погруженного в оцепенелый сон, в который как в смертную летаргию впадают в зимнюю пору одни лишь заповедные, закрытые, заказанные для посещения боры, рощи, пущи.

Со Смоленской дороги уводила в глубь леса просека, и у тех, кто мчался по шоссе, появлялось при виде ее порой странное щемящее чувство – словно в НИКУДА вела эта лесная дорога. И где, в каких дебрях терялась она, не ведала даже ушлая прожженная шоферня, знавшая назубок все окрестные проселки, бетонки, грунтовки и большаки.

Оранжевое солнце цеплялось из последних сил за сосны, медля заканчивать день. На просеке и в лесу было не так ветрено, как на шоссе.

В снегу – свежая глубокая колея. Ели, сосны, сорока-воровка, стрекочущая, орущая прорва, дозорный заповедного леса от непрошеных вторжений.

И как будто из ничего – из снега, из вьюги возникший поперек просеки полосатый шлагбаум. А возле него два бронетранспортера болотного цвета. И тут же вдоль дороги солдаты с автоматами.

А еще дальше снова бронетранспортер. И снова солдаты. Несколько офицеров в форме, люди в штатском, одетые тепло по февральской погоде – в полушубки, валенки, шапки-ушанки. Зеленые «уазы» с пятнистым маскировочным верхом. А еще дальше – огни, огни, огни строений, скрытых в самой чаще заповедного леса, имеющего статус государственного охотничьего заказника.

И – вереница черных правительственных лимузинов, похожих на гигантские галоши, забытые в этих местах кем-то когда-то…

Дальние выстрелы – как хлопки петард: бах! Ба-бах! Запах дыма бивачных костров. И месящий гусеницами снег и грязь трактор, с треском и грохотом что-то тянущий за собой на длинных крепких веревках. Что-то темное, громоздкое, оставляющее на снегу кровавый след.

Запах дыма.

Запах пороха.

Запах крови.

– Здоровые черти! Ну а этот всем боровам боров. Центнера на три потянет. Этого надо было на поляну, пускай бы себе сало делили, тешились. Кто его приложил?

– Немец, у него карабин видали какой? Бельгийский.

– Он бельгийский принципиально в руки не возьмет, вы что? Тем паче когда сюда, к Самому в гости едет. Свой у него карабин – немецкий, ихний отечественный.

– В Восточном фатерлянде такие марки не делают.

– Много ты знаешь, Щеголенко.

– Я что, по-твоему, в стволах не разбираюсь? Десятый год при этом самом деле состою. При красной императорской охоте.

– Ты болтай, Щеголенко, да не заговаривайся. У товарища Хонеккера оружие отличного качества, причем их собственного производства. Завод под Берлином, я каталог смотрел – ребята из Германии привозили.

Возле заглохшего трактора на поляне, со всех сторон окруженной лесом, – егеря, лесники. Тут же в забрызганных кровью, мокрых от снега охотничьих куртках офицеры охраны, суетящаяся обслуга гостевого охотничьего дома. На снегу – туши мертвых кабанов, славные охотничьи трофеи. Бурые шкуры, вздутые животы, задние ноги обмотаны веревками, чтобы волочить трактором было удобно.

Егерь Щеголенко в накинутом на плечи полушубке, достав из-за голенища нож, склонился над тушей самого крупного кабана, раздвинул задние ноги, ловким движением рассек промежность и вырвал, вырезал что-то с треском. Брызги крови фонтаном. В морозном воздухе разлилось зловоние.

– Давай вира по малой, волоки, пусть порадуются, разделят! – крикнул он трактористу, и трактор, взревев мотором, пополз по просеке в глубь леса, откуда тянуло дымом костров.

– Как тут у вас? Все готово? – К егерям подлетел запыхавшийся офицер охраны Ермалюк. – Давайте живее. Ждут.

– Ну, как там настроение-то? – спросил старший егерь. – Довольные хоть?

– Сам доволен. Веселый, шутит. Немец и румын тоже ничего, хоть и замерзли как цуцики. А венгр этот, товарищ Кадар, смурной. Не пойми чего ему надо – уж это разве не охота была? Одних свиней завалили пятнадцать штук.

– Ежели бы я их три месяца солью не прикармливал, хрен бы они хоть одного поимели, стрелки, – пробормотал егерь Щеголенко.

– Что? Разговорчики. – Ермалюк приблизился к нему вплотную. – Что-то больно болтать стал. Я давно уже замечаю. Давно к тебе присматриваюсь.

– Не связывайся ты с ними, – нервно шепнул Щеголенко старший егерь. – Сколько раз тебе говорил, они ж охрана, как псы, им везде все такое чудится, мерещится, чего и не было никогда ни у кого. Не дразни лихо, пока оно тихо. Чего тебе с ними делить? Сам тебя любит, отличает, возит вон всегда с собой, ты у него на охоте главный мастер, а им, конечно, завидно такое твое положение. А ты помалкивай себе.

– Да я и так молчу. Сказать уж совсем,