Искатель, 2002 №12 - Анна Витальевна Малышева

Шепотки немного стихли, заглушаемые более громкими звуками.

— В имени вся их магическая сила и заключена.

Бака возмущенно взмахнула полотенцем.

— А он соврал, соврал он!

— Может, это просто какой-то безработный чародей?

— Решивший собирать по несколько грошей в день в нашей глуши? Да еще таким странным способом? Смешно!

— Допустим, есть какие-то причины, — сказал Кельман.

— Какие тут могут быть причины?! — оборвала его Бика. — Не тот маги народ, чтобы довольствоваться крохами.

— Ты что, много магов знаешь?

— Да тут и знать-то не надо — и так понятно, — ответила Бика. — Пап, ведь я права?

Амс стоял у плиты и укладывал в нее дрова.

— Нет, — сказал он. — Не права. Сирил — тень того человека, что пробил скважину для нашего источника.

Глаза девушки округлились. Бросив мокрое полотенце в раковину, она подошла к отцу.

— Но почему ты так думаешь? — спросила она шепотом.

— Потому, что наши предки обманули его. Обещали дать за работу пять дюжин самых ценных иск-ритов, но год тогда выдался неурожайный, и пришлось подмешать с десяток плохоньких камешков. — Амс вытер руки о передник и пожал плечами. — Он же не ювелир. Не разобрался.

— Считаешь, он теперь мстит? Вернулся с того света, чтобы покарать за обман?

— Другого объяснения у меня нет.

Кельман вышел на улицу и направился к дому Перша. Против обыкновения, ставни на его окнах были плотно закрыты. На наличниках появились хитрые знаки, начертанные мелом — сложные сплетения линий, напоминающие скрюченные цветы.

Перш лежал на кровати, до подбородка укутанный в пуховое одеяло и вещал:

— Дух Дор-Сура! Кто это еще может быть? Все мы жаловались на то, что извержение в этом году запоздало, что мы можем не успеть собрать урожай искритов до прибытия купцов. Ох, и не по нраву ему пришлись наши слова, — кузнец жалобно сморщился и потер забинтованное бедро.

— Болит? — спросил Кельман, устраиваясь рядом.

— Болит. Хорошо хоть жар спал, а то уже целую кадку воды вылакал. И все равно пить хочется. — Он провел рукой по груди и неожиданно добавил: — Мне бы сейчас листьев вурицы к перелому приложить. И из вешенной настойки примочки делать.

Сидевшая возле огня Мила подняла глаза от вышивания и удивленно посмотрела на мужа.

— С чего ты это взял? — спросила она.

Перш заморгал.

— Не знаю. От лекаря, наверное, слышал.

По улице с грохотом проехала телега, стоящая в шкафу посуда задребезжала и запрыгала.

— Я вот все думаю, — сказал Кельман. — Почему он берет всего лишь грошик за ведро? Ведь он мог назначить любую цену.

— Если цена была бы слишком велика — мы отправили бы отряд к Хохочущему водопаду. А так проще платить и надеяться на то, что одним прекрасным утром Сирила возле источника не окажется.

— Пожалуй. Путь неблизкий, и с Да-Шил спускаться неохота.

Они замолчали. Кузнец закрыл глаза и принялся что-то насвистывать, а Кельман подошел к Миле и стал наблюдать за ее работой. На тонком беленом полотне, натянутом на пяльцы, карандашом была нарисована пышная роза. Стебелек уже зеленел шелковыми нитками, и игла порхала над тканью, обозначая шипы.

— Не знал, что ты так умеешь.

— Как — так?

— Так красиво.

Мила погладила вышитые листья.

— И я не знала. А сегодня утром встала — и вот. Само получилось.

Кельман поежился. Глаза ее излучали нестерпимый, пугающий свет.

Утром Кельмана разбудили голоса.

— Зерно, зерно, зерно, — монотонно твердил кто-то писклявый.

— Скорее, скорее… — вторил ему другой, звонкий тенор.

— Опять блоха!

— Уйди, уйди… Догоняет!

— Дети! Вернитесь!

Шум стоял, как на ратушной площади Караста в базарный день. Кельман поспешно отдернул полог кровати и огляделся. В комнате никого не было.

— Еще зернышко, еще, кушать, кушать, — не унимался голосок.

— Хлебушек с молочком. Вкусный хлебушек с молочком.

— Ты куда? Ты куда? Вернись!

— Арина! — закричал Кельман. — Арина! Что происходит?!

Но жена не отзывалась, и он вспомнил, что сам проводил ее на западный склон. Накинув на плечи рубаху, он выскочил во двор. Первой ему попалась на глаза копавшаяся в корыте свинья по имени Хрюха.

— Помои, — урчала она, — свежие, теплые помои. Много, много помоев.

— Пшено, — послышалось от пробегавшей мимо курицы. — Там пшено.

— Размякшая булка…

Замерев на месте, Кельман смотрел на свинью, рыло которой было полностью погружено в исходившее паром месиво. Он мог поклясться, что других звуков, кроме пофыркивания и чавканья Хрюха не издавала.

— Вкусно. Очень вкусно.

Голос звучал как-то необычно, слишком ясно и отчетливо, слишком близко. Кельман провел рукой по лбу.

— Пресвятые мученики! Наверное, я читаю ее мысли! — осенило его.

Чтобы проверить свою догадку, он сбегал в дом, принес оттуда миску холодной гречневой каши и вывалил ее в корыто.

— Каша, — отчетливо услышал он.

Последующие два часа Кельман провел, слоняясь по двору. Он то присаживался возле куриного насеста, то возвращался к хлеву, то стоял возле забора, пытаясь уловить, о чем думают прохожие. Как и у Хрюхи, на уме у куриц была только еда. Их мысли были коротенькими и несвязными, беспорядочно перепрыгивающими с одного предмета на другой.

— Чудеса, — шептал Кельман. — Ну и ну. Надо всем рассказать. Хотя наверняка на смех поднимут.

Он отряхнул штаны от соломы и выскочил за калитку, едва не врезавшись в стоящего за ней Перша. Лицо у кузнеца было счастливым, но немного озадаченным.

— Посмотри! — сказал он. — Я сам себя вылечил! — произвел Кельман звук, похожий кудахтанье.

— Сегодня ночью проснулся, жажда мучит. Встать сам не могу, а Милочку будить жалко — и так за день со мной намаялась. Лежу, только зубами от бессилия скрежещу. И тут словно как воспоминание приходит, — кузнец неуверенно потер руки, — о том, как ладони над больным местом держать, и силу Ки излучать.

— И что?

— И исцелился. Ты знаешь, я же теперь столько болезней одолеть могу. И сыпь зеленую лечить, и чесотку. — Его голос чуть понизился: — А моя первая жена, Криста, от лихорадки умерла. Почему же я тогда всего этого не вспомнил? Не помог, не спас?

— Это вода, — сказал Кельман.

— Вода?

— Да. Зачарованная.

Перш озадаченно нахмурился.

— Я стал слышать мысли животных, — пояснил Кельман. — Утром. Будто чужие голоса в голове звучат. Сперва мешало очень, а теперь привык.

— О чем же думают животные?

— Да о жратве, по большей части. Куры еще о цыплятах беспокоятся. А вот у людей пока ничего разобрать не могу, только шум какой-то невнятный. — Он помялся. — Ты мне не веришь?

— Верю. Неладно что-то с нами. — Кузнец достал из нагрудного кармана бережно сложенный листок. — Гляди. Мила нарисовала.

Кельман обомлел. На небольшом куске бумаги плескалось