Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

– Куда?

– В милицию, к ним?

– Тетя, но если они просят помочь?

– Нечего тебе там у них делать. Слышишь? Я запрещаю тебе. Ты еще очень молод, неопытен в вопросах жизни, ты мальчик, а это… это серьезные дела. И никто не знает, каковы окажутся последствия. И потом… ты же знаешь, нашей семье все эти органы в тяжелый момент не оказали никакой помощи… только вред принесли. Один вред.

На крышке пианино в ряд выстроились фигурки давних времен – мраморные слоники, шкатулка-носорог зеленого стекла и прекрасная статуэтка балерины из пожелтевшего «бисквита». Ева Комаровская взяла фигурку в руки и начала осторожно протирать.

– А, ты про это вспомнила, тетя.

– Да, про это.

Феликс вытащил мешок из пылесоса и отправился на лестничную площадку к мусоропроводу. Ева Комаровская подошла к окну. Эта их тесная обшарпанная квартира на Большой Ордынке… И та большая великолепная квартира в «генеральском» доме на Александровской, куда двоюродная бабка… нет, нет, нет, в их семье никто так не звал балерину из Варшавы, только Августа… и даже не тетушка Августа, а просто – Августа, словно ровесницу или принцессу крови… квартира с лепными высокими потолками, огромной столовой и репетиционным залом со станком и зеркалом во всю стену, с ванной, отделанной мрамором, где краны были из натуральной меди… И Августа так и не успела ее туда прописать, а ведь хотела, желала этого, потому что она, Ева, всегда была ее любимицей, правильно об этом вспомнила старуха Искра – она, маленькая Ева, являлась любимицей своей двоюродной бабки, балерины из Варшавы, а вовсе не старшая сестра Кристина – мать Феликса – и вовсе не их собственная мать…

Тогда, в детстве, этот облом с пропиской воспринимался как-то поверхностно, несерьезно, тревожило и пугало как раз другое, но сейчас…

Что имеем – не храним, потерявши – плачем…

Видимо, тогда, в марте восьмидесятого года, когда все это произошло, родители не хотели сначала говорить ей и сестре правду о смерти Августы. Но они с сестрой все равно узнали. А потом к ним домой явилась милиция. Мать вызывали, допрашивали, отца вызывали. Хотели беседовать и с ними – девочками, даже присылали инспекторов из детской комнаты. Но мать отказалась наотрез – никаких бесед. И поступила правильно. Ей бы за это надо новый памятник на кладбище заказать.

Племянник Августы Матвей Маньковский примчался к ним домой сразу же в тот день, когда… когда там, в квартире в «генеральском» доме, обнаружили тело Августы.

Старое, дряхлое тело… а при жизни она все бодрилась, бодрилась. И выглядела в принципе вполне пристойно. Это при жизни. А вот после смерти…

Что там всезнайка Искра болтала про «сломанные пальцы»?

Матвей Маньковский… ее дядя – молодой красавец, такой высокий, такой ясноглазый… такой обычно дерзкий и властный… в тот вечер, когда он позвонил к ним в дверь квартиры на Большой Ордынке… на нем просто не было лица! Мать сразу же увела его в кухню, и они там тихо совещались – по-родственному. Но она, Ева, слышала. У него, кажется, началась истерика. Он боялся, он был смертельно напуган…

Ее красавец дядя Матвей…

Как он молод был тогда, а ей казался таким взрослым… таким великолепным… дядя Матвей… Поляк…

В детстве много чего кажется… А потом, когда об этом вспоминаешь, начинаешь вдруг вспоминать и все остальное – ни с того ни с сего…

И правду говорят: детство – это наше все, от него никуда не деться, это как темный подвал… или лифт – нажимаешь кнопку, и он уносит тебя… вниз, нет, вверх, только вверх…

Они с родителями и сестрой жили здесь, на Большой Ордынке. А на Александровскую улицу к Августе она ездила на «восьмерке» – троллейбусе номер восемь. А училась в школе тут неподалеку – на Пятницкой улице. И там был один мальчик – моложе ее на год. Она в седьмом – он в шестом, она в восьмом – он, соответственно, в седьмом классе. Его звали Кешка… Кешка Дохляк… Она, Ева, нравилась ему. Однажды он подарил ей заграничные фломастеры, каких нигде нельзя было купить, а только достать по блату. Его мать – директор универмага – могла достать все. И однажды, когда они возвращались вместе из школы и он послушно, покорно, как раб, нес ее портфель, она попросила у него… да, она потребовала у него красную помаду. В таком золотом тюбике, как у старой Августы… Та красила помадой свои сухие, увядшие губы и запрещала ей, Еве, когда она приходила в квартиру в «генеральском» доме, что-либо трогать у себя на туалетном столе. Старая крыса, сквалыга…

Мальчишка… сынок директрисы универмага, помады ей так и не достал…

Как же давно это было… детство – это наше все…

Видимо, понял, все усек бедный пацан…

Ей всегда нравились старшие…

С ними было так интересно, так классно.

А вот сестре Кристине, когда та стала что-то понимать в этой жизни, начали принципиально нравиться иностранцы – любые, лишь бы гражданство соответствовало признанным стандартам…

Детство… девство…

Как, оказывается, легко утратить, потерять – и то, и это.

Детство…

Девство…

Один миг, один поцелуй в губы взасос, одно объятие, тишина в огромной чужой квартире, смятая постель, пряный аромат духов, пролитых из хрустальной старинной склянки, а потом…

Нет, лучше не вспоминать…

Зачем?

Ева Комаровская поставила фигурку из «бисквита» обратно на пианино и начала методично протирать мраморных слоников, приносящих в дом «счастье».

Хлопнула входная дверь – Феликс вернулся с опорожненным мешком для пылесоса.

Глава 38

ХИТРОСПЛЕТЕНИЯ И ЕЩЕ ОДНО ДЕЛО

Кате казалось, что ни Елистратов, ни Гущин в этот душный июльский вечер домой даже и не собираются. МУР клокотал как котел, бился в коллективном припадке трудового энтузиазма. Но оба начальника, оба полковника словно вообще ничего не замечали, поглощенные делом… этим вот, сегодняшним, и тем, давним, делом своей молодости. Они снова с головой, как простые опера, окунулись в тот самый «личный сыск», который захватывает, поглощает, растворяет в себе каждого профи, как болезнь, как страсть. Тысяча нитей в клубке, за которую потянуть? И это только твой личный выбор, твоя интуиция, твой «фарт».

Они оба спустились в аналитический отдел, Катя осталась в кабинете одна. Налила себе из чайника остывшего кипятка. Не вкусно, но пить хочется, пить надо… Ах, где же ты теперь, божественная охотница в белой