Возмездие Эдварда Финнигана - Берге Хелльстрем

Казалось, что новый год наступил уже давно, а ведь всего несколько дней прошло, но у Вернона Эриксена стало легче на душе: наконец-то все кончилось — это постоянные нескончаемые разговоры и ожидания, когда все вокруг готовятся к этому главному в жизни празднику, чтобы разодеться в самые лучшие свои наряды, а потом в очередной раз испытать разочарование, поняв, что мечты остались лишь мечтами.

Всякий раз эта досада.

Тяжесть последних часов, которые словно липнут к коже, последний день года следовало запомнить, а Вернон испытывал к нему отвращение, почти страх, вспоминались все, кто покинул его, и одиночество становилось еще ощутимее.

Его мать внезапно умерла от рака, когда ему не исполнилось и двадцати, он вспомнил, как отец прибирал ее в их похоронном бюро, Вернон стоял чуть поодаль и видел, как отцовские руки осторожно обмывали белое лицо и как он плакал, когда расчесывал ее волосы.

Шесть недель спустя отец повесился на потолочной балке в подвале.

Вернона до сих пор преследовал вид ног, болтающихся в воздухе, и налившихся кровью глаз. Я распоряжаюсь жизнью и смертью. Отец всегда произносил это с блеском в глазах, приговаривал это, когда наряжал мертвецов, наполнял их жизнью перед прощанием с родственниками. Видишь, Вернон, это не Бог, не кто-то другой, это все я. Работа у него спорилась, он очень нравился Вернону; отец и сын, они всегда наблюдали друг за другом, они выдерживали, несмотря на ремесло, о котором другие и думать боялись. В тот вечер, найдя отца висящим на потолочной балке, Вернон подумал именно об этом, повторял отцову присказку себе самому снова и снова, и это помогло: он смог спустить тело сверху, удержать его. Может, это не самоубийство, может, просто отец решил показать таким образом, что распоряжается и своей собственной жизнью и смертью.

Прошли последние часы старого года. И этих накрепко приклеившихся картин и навалившегося одиночества больше нет.

Новый год.

Всю ночь валил снег, воздух был чистый, и дышалось легко, Вернон Эриксен слушал, как хрустит снег под ногами. Было совсем рано, когда он вышел из дома в Маркусвилле, еще не рассвело, когда он сел в автомобиль и поехал кружной дорогой через Мерн-Риф-драйв, всякий раз тот же самый ритуал с тех самых пор, когда ему было двадцать. Проезжая мимо, он взглянул украдкой на большой дом Финниганов, освещенная кухня и гостиная, и снова это чувство, оно возникало всякий раз, когда он видел Алису там внутри — порой это было ощущение утраты, порой печаль, раза два — радость, что хоть на миг можешь оказаться рядом с ней.

Вернон верил, что они обещали друг другу вечность, ему было девятнадцать, и он не желал принимать ее отказ, она оставила его, как раз в те самые недели, когда сперва рак забрал мать, а потом шнур, завязанный на потолочной балке, — отца.

И тогда его самого вдруг охватила огромная пустота, и он утонул в ней.

Вернон продолжал путь по Индиан-драйв и прихватил Рубена Фрая, тот уже закрыл свою дверь и ждал его на веранде. Они не снимали пальто, печка в автомобиле в ту зиму плохо работала, следовало ее починить, но это влетело бы в копеечку, и он все откладывал ремонт, неделя за неделей — еще пара месяцев, а там уже и весна.

Они сидели молча на передних сиденьях. Вернон вывел машину на шоссе 23 и проехал несколько километров на север к Колумбусу. Они были знакомы уже много лет, поначалу так же, как и все жители Маркусвилла, перебрасывались парой слов в магазине или встречаясь на улице. В тот день, когда все полетело к черту, когда Элизабет Финниган нашли застреленной на полу со спермой Джона Фрая внутри, эти отношения быстро изменились. Вернон был начальником охраны в отделении приговоренных к смерти в восточном блоке тюрьмы Маркусвилла, а Рубен был отцом семнадцатилетнего мальчишки, который там оказался.

Прошло несколько лет, Рубен избегал появляться на людях, а когда все же они встречались с Верноном, то отворачивался, как поступают те, кому стыдно.

Как-то утром в «Софиосе» они сидели каждый за своим столиком, ели блинчики с черникой и читали «Портсмут пост», но потом посмотрели друг на друга, слегка улыбнулись, и Рубен Фрай указал рукой на пустой стул рядом с собой: подойди сюда, подойди, поговорим, как прежде.

Вернон смотрел на дорогу, фары, словно два огромных глаза в кромешной темноте. Влажный воздух в машине начал медленно согреваться. Вернон почувствовал, как напряжение уходит, руки не так крепко сжимают руль. Возле Пайктона он прибавил скорость, до Колумбуса оставалось миль девять, они будут там через час.

— Я отказался участвовать в казнях. Я рассказывал?

Рубен Фрай повернулся к Вернону и покачал головой:

— Вообще-то нет. Но я тебя понимаю.

— В первый раз мне было двадцать два года. Нас было двенадцать охранников, мальчишка был черный, и звали его Вильсон, ему было девятнадцать. Его приговорили за два убийства и несколько нападений. Я должен был вместе с другими охранниками крепко привязать парнишку к стулу. Потом я просто наблюдал, учился.

Вернон Эриксен сглотнул и свернул на боковую дорогу, он снова представил себя там, в той комнате, где впервые увидел, как казнят человека.

— Но первый разряд в две тысячи вольт сжег электрод у него на ноге. Тот просто отвалился. Охранник плохо побрил правую ногу. Так что мне пришлось брить заново. Я все сделал, как надо, крепко держал ногу, пока кто-то прилаживал электрод.

Вернон искоса посмотрел на своего пассажира. Рубен ничего не сказал, просто смотрел вперед в темноту.

— Следующий разряд продолжался три минуты. Я никогда не забуду эту страшную картину. Жилы у него на шее вздулись, словно встали дыбом. Руки сперва покраснели, а потом побелели. Ногти на руках и ногах скрючились, а лицо перекосилось от судороги, и звук, ужасный звук — такой, как когда жарят мясо. Понимаешь? Его глаза, на нем был капюшон, но все равно его глаза вылезли из орбит и вытекли на щеки. Он обделался. У него текла слюна. Его рвало кровью.

Поворот, потом еще один, и дорога вновь пошла прямо. Вернон переключил скорость и прибавил газу.