Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

— Спокойной ночи, Лели.

— Спокойной ночи.

Он уже почти добрался до конца лестницы, когда она окликнула его:

— На днях ничего не будет?

— Нет, Лели.

— Значит, Данила не нашел...

— Пока нет.

Она вздохнула. Вынужденное безделье по-настоящему удручало ее. Ей нравилось работать. Ей нравилось работать именно так. Так...

— Жаль...

Верховцев закрыл за собой дверь, ведущую в коридор второго этажа. Сколько чувств в этом коротеньком слове: жаль. Он повторял его про себя. Это было любимое слово Мастера. Его постоянно повторяли герои его пьес.

Наконец он добрался до своей заветной комнаты. Позвоночник не болел, страдание ушло в небытие, побежденное чарующе-белым снадобьем, спрессованным в таблетки. Верховцев дотянулся носком ботинка до напольного включателя — вспыхнуло яркое электрическое солнце. Таинственно замерцал светильник-меч. Из серебристого тумана выплыло лицо Мастера.

Ну, здравствуй. Здравствуй, Оскар О'Флаэрти Уайльд. Ирландский великан. О'Флаэрти — имя древних королей, некогда правивших зеленой страной от Дублина до меловых утесов побережья Великого океана. Верховцев опустился в кресло. Сердце его учащенно билось. Оно билось всегда, когда он начинал думать о Нем, говорить с Ним.

Король жизни... В Лондоне девяностых годов прошлого века его называли «The King of Life» — «Король жизни». Весь Лондон ходил на его пьесы, весь Лондон смеялся его остротам, повторял его афоризмы. Ему подражали, его узнавали на улицах.

«Какие у него глаза? Вы знаете, какого цвета глаза у мистера Уайльда?» — щебетали дамы, пришедшие с мужьями на премьеру «Веера леди Уиндермир» в Сент-Джеймский театр.

«Мне достаточно того, что они сверкают, как драгоценные камни. Что там на самом деле, я не знаю. У меня слишком слабое зрение, чтобы видеть на высоте шести футов», — отвечала любопытным леди Элис Виндзор, его старинная приятельница.

Да, шесть футов — это вам не слабо! Верховцев усмехнулся. Его никто не назвал бы недомерком. Ирландский великан. Красавец. Даже в свой самый первый приезд в Лондон он произвел настоящий фурор. В Гайд-парке останавливались все встречные экипажи. А он ехал мимо в просторном ландо — юный, прекрасный, в бархатном берете, с подсолнухом в руках.

«Почему берет? И что это за дурацкий подсолнух? — сбесились чопорные викторианские господа. — Этот молодой человек, видно, держит нас за идиотов! Что еще за эстетику он предлагает? Какую такую эстетику? Неужели это нам нужно?»

Верховцев наклонился и включил магнитофон. Фредди Меркьюри — «There Must Be More of Life...» — «Более чем жизнь». Более чем смерть...

Он вспомнил, как полтора года назад, когда они сидели в «Медведе» и когда еще ничего не было решено и готово, Данила задал ему тот же вопрос лондонских кокни:

«Неужели ты думаешь, что им это нужно?»

Ночной ресторан был переполнен. Между столиками скользили официанты в алых смокингах. На эстраде извивалась тучная блондинка в завитом парике — известная певица. Некогда ее слава гремела по всей стране, песни дни и ночи крутили по радио. Она десятилетия держалась на гребне успеха. И вот теперь — сорок лет, морщинистые щеки, дряблый живот, испитой хриплый голос. Слава — в прошлом. А в настоящем — ночной «Медведь» и... «Обними меня крепче! — гудела певица в микрофон, точно гигантский раздувшийся шмель. — Обними мою душу шальную!»

— И ты им хочешь показать такое? Им? — Данила презрительно кивнул на ресторанную публику.

«Медведь» был дорогим рестораном. Очень дорогим. Только за вход Верховцеву за себя, Данилу и Олли пришлось выложить четырехзначную сумму в долларах.

Здесь по ночам отдыхали от забот деловые люди. Очень, как они сами себя называли, солидные деловые люди пили, ели, жевали, глотали, жрали, глазели на сцену, икали, ковыряли в зубах зубочистками, снова пили, блевали в туалетах, отделанных итальянским мрамором, хлопали, орали, смеялись, хохотали, ржали, утирали пьяные слезы, объяснялись в любви дорогим проституткам, играли в казино, проигрывали, выигрывали, ссорились, матерились и опять ели, пили...

Верховцев смотрел туда, куда указывал Данила: белые скатерти, хрусталь, цветы в высоких вазах, а за ними — рты, рты, рты, жующие, смачно чавкающие, рыгающие. «Один омар по-бретонски», «Перепела — на второй столик», «Седло барашка, телятина по-милански». Жирные пальцы в перстнях, с трудом справляющиеся со столовыми приборами, двойные, тройные подбородки, приспущенные галстуки, расстегнутые пиджаки от Версаче, от Валентине, брюки, едва не лопающиеся на мясистых задах, и опять — рты, рты, рты...

— Да, — ответил он тогда.

Олли улыбнулся. Отпил вино из бокала. Он не вмешивался в их спор, почти всегда молчал, молчал и улыбался.

— Ты странный человек, Игорь, — сказал Данила.

— Может быть.

— У нас ничего не получится.

— Может быть.

— Что им, таким, твой Мастер?

— Он гений, Данила.

— А не он ли сказал: «Публика на удивление тяжела. Она прощает все, кроме гениальности»? Вспомни, что они сделали с ним, чем он кончил! А ведь тогда, век назад, были совсем другие люди и время было другое.

— Тебе жаль его?

— Да.

— И мне, — вдруг подал голос Олли. Верховцев поблагодарил их мягким взглядом. Небрежно откинул светлую прядь со лба. «Па-а-цалуй меня! Ну па-а-цалуй, пра-а-шу-у!» — хрипела в микрофон старая знаменитая певица. Олли поморщился.

— Плохая поэзия возникает всегда из искреннего чувства, — заметил Верховцев. — Взгляните, у нее на щеках — слезы. Она вспоминает в этот самый миг всю свою жизнь. Слезы, смывающие румяна, — что может быть естественнее? Быть естественным, Олли, — значит быть очевидным. А быть очевидным значит быть безыскусным. Отсюда и плохая поэзия.

— Мне здесь не нравится, — сказал Олли.

— Скоро мы уйдем. — Данила выбрал в вазе самое крупное яблоко и протянул ему, как ребенку игрушку. — На. Искусство, как говорил Мастер, отражает не жизнь, а зрителя. Какого же зрителя ты найдешь здесь, среди них? Каким же будет это твое искусство?

— В наш уродливый век, — вздохнул Верховцев, — поэзия, музыка, театр, кинематограф черпают вдохновение не из жизни, не от зрителя, а друг у друга. Я не собираюсь ничего отражать. Я просто покажу то, что нравится мне. Я поделюсь, понимаешь? Поделюсь не со всеми, нет. Не со всей этой толпой разряженных скотов. Нет, сначала я выберу среди них единственного, достойного не оценить — на это я не надеюсь, — но хотя бы понять. Я поделюсь только с ним и заставлю его взглянуть на некоторые вещи моими глазами. Потом, опомнившись, он о своем впечатлении расскажет другим, а потом...

— Ну, положим, одного такого ценителя, достаточно богатого и сумасшедшего, мы найдем, — согласился Данила. — Я повторяю — одного. Ну, в крайнем случае — двух. На большее