Красношейка - Ю Несбе

— Да, это так. Это и есть великое предательство, — сказал гладко выбритый мужчина и посмотрел в рукопись. Голова, брови, мускулистые предплечья и даже могучие руки, вцепившиеся в трибуну, — все было чисто выбрито. — После тысяча девятьсот сорок пятого власть перешла в руки врагов национал-социализма. Они развивали и внедряли в жизнь свои демократические и экономические принципы. В результате ни дня на земле не проходит без кровопролития. Даже здесь, в Европе, мы пережили войну и геноцид. А в странах третьего мира голодают и умирают миллионы, и Европе грозит массовая иммиграция, а значит, хаос, нужда и борьба за выживание.

Он замолчал и обвел взглядом аудиторию. В помещении было совершенно тихо. Только кто-то на скамье позади осторожно похлопал. Когда мужчина продолжил свою пламенную речь, под микрофоном замигала красная лампочка — это означало: звуки записываются на магнитофон с искажением.

— Уже не за горами счастливая беззаботная жизнь и тот день, когда мы сможем гордиться собой и нашим обществом. Война, экономическая или экологическая катастрофа — и вся эта система законов и правил, которые превращали самых отважных в простых потребителей, немедленно рухнет. Однажды великое предательство уже случилось девятого апреля сорокового года, когда наши так называемые лидеры нации сбежали от врагов, чтобы спасти свою шкуру. И прихватили с собой золотой запас, чтобы обеспечить себе жизнь в лондонских люксах. Теперь враг снова здесь. И те, кто должен защищать наши интересы, снова предают нас. Они разрешают врагам строить мечети посреди наших городов, они разрешают им грабить наших стариков и смешивать свою грязную кровь с нашей. И наш долг как норвежцев — защитить свою расу и уничтожить предателей.

Он перевернул страницу, но в президиуме кашлянули, он остановился и поднял глаза.

— Спасибо, думаю, мы услышали достаточно, — сказал судья и посмотрел поверх очков. — Есть ли у обвинения вопросы к подсудимому?

Косые солнечные лучи, проникая в зал 17-го городского суда Осло, создавали над бритой головой иллюзию нимба. На подсудимом была белая рубашка и узкий галстук, который ему, судя по всему, посоветовал надеть его адвокат, Юхан Крун, что сидел сейчас откинувшись назад и нервно вертел в пальцах ручку. Круну все это очень не нравилось. Ему не нравилось направление, в каком стали задаваться каверзные вопросы обвинения, не нравилось, как откровенно его подзащитный Сверре Ульсен говорил о своей программе, и то, что Ульсен посчитал нужным закатать рукава рубашки и теперь члены суда могли видеть татуировку в виде паутины на обоих его локтях и несколько свастик вокруг левого предплечья. На правом было вытатуировано переплетение древнескандинавских символов и слово «ВАЛЬКИРИЯ» — черными готическими буквами. Так называлась одна из неонацистских банд, орудовавших поблизости от Сетеркрюсса в Нурстранне.

Но больше всего Юхана Круна раздражало то, что за всем этим чувствовался какой-то подвох, он только не понимал какой.

Обвинитель, невысокий человек по имени Герман Грот, мизинцем пододвинул к себе микрофон. На мизинце красовалось кольцо с эмблемой коллегии адвокатов.

— Только пара уточняющих вопросов, господин судья, — попросил он голосом тихим и вкрадчивым. Лампочка под микрофоном стала зеленой. — Значит, когда третьего января в девять часов вы вошли в «Деннис-кебаб» на улице Дроннингенсгате, у вас имелось явное намерение исполнить свой долг, о котором вы говорите, и защитить нашу расу.

Юхан Крун бросился к микрофону:

— Мой подзащитный уже сказал, что возникла ссора между ним и хозяином-вьетнамцем. — Красная лампочка. — Его спровоцировали, — сказал Крун. — И я считаю, что подобные намеки совершенно беспочвенны.

Грот прикрыл глаза.

— Ульсен, если верно то, что говорит ваш защитник, значит, бейсбольная бита оказалась у вас с собой совершенно случайно?

— Для самообороны, — оборвал его Крун и отчаянно взмахнул руками. — Господин судья, мой подзащитный уже отвечал на эти вопросы.

Судья в задумчивости тер шею, разглядывая адвоката. Юхан Крун-младший был восходящей звездой и многообещающим юристом, ничуть не хуже Юхана Круна-старшего. И, видимо, поэтому судья наконец вынужден был признать:

— Я согласен с защитником. Я думаю, что, если у обвинения вопросов больше нет, нам стоит продолжить.

Грот удивленно вытаращил глаза. Потом кивнул и устало поднял со стола газету.

— Вот выпуск «Дагбладет» за двадцать пятое января. В интервью на восьмой странице один из сообщников обвиняемого говорит…

— Протестую… — начал Крун.

Грот устало вздохнул:

— Хорошо, скажу иначе: человек, выражающий расистскую точку зрения.

Судья кивнул и одновременно бросил предостерегающий взгляд на Круна.

Грот продолжал:

— Этот человек, комментируя налет на «Деннис-кебаб», сказал, что нам нужно больше таких расистов, как Сверре Ульсен, чтобы отвоевать Норвегию. В интервью слово «расист» используется как одобрительное и даже хвалебное. А вы сами, подсудимый, считаете себя расистом?

— Да, я расист, — ответил Ульсен до того, как Крун успел хоть что-то сказать. — В том смысле, как я это понимаю.

— А как вы это понимаете? — улыбнулся Грот.

Крун сжал кулаки под столом и посмотрел на президиум — на судью и двух его помощников по обеим сторонам от него. От этих троих будет зависеть судьба его подзащитного в ближайшие годы и его личная карьера в ближайшие месяцы. Два обычных представителя народа, приглашенных просто для создания духа правосудия. «Куклы в буклях» — вот как их всегда называли, но возможно, они вовсе и не были «куклами». Справа от судьи сидел молодой человек в дешевой практичной рабочей одежде, который редко отваживался поднять глаза. Полноватая девушка слева от судьи, по-видимому, лишь притворялась, что следит за происходящим; она сидела с гордо поднятой головой, так что сидящим в зале был хорошо виден уже наметившийся двойной подбородок. Среднестатистические норвежцы. Что они знают о таких, как Сверре Ульсен? Что они хотели бы знать?

Все свидетели видели, как Сверре Ульсен вошел в забегаловку с битой под мышкой и после недолгой перебранки ударил ею по голове хозяина заведения Хо Дая, сорокалетнего вьетнамца, приехавшего в Норвегию в качестве беженца в 1978 году. Ударил так сильно, что Хо Дай больше не поднялся. Когда Ульсен начал говорить, Крун уже успел обдумать свой следующий протест.