Замок четырех ветров - Валерия Вербинина

– Ведь кончится тем, что он ее бросит, – сказала Дарья Семеновна, имея в виду мою мать и Колесникова, – и хорошо, если она детей не приживет.

В это мгновение я поняла, что выражение «провалиться от стыда сквозь землю» вовсе не метафора, потому что мне захотелось именно провалиться и именно сквозь землю. Я не одобряла поведение моей матери, но мне претило, когда ее обсуждали при мне посторонние, в сущности, люди, да еще таким тоном.

– Может быть, зря я это говорю, – добавила хозяйка дома, посмотрев на мое пылающее лицо, – но ты уже взрослая, должна понимать, что к чему.

Я не хотела ничего понимать, что, впрочем, вовсе не помешало Дарье Семеновне гнуть свою линию и долго еще толковать о том, как опрометчиво поступила моя мать и как ее поступок отразится на добром имени нашей семьи.

– Ну а Михаил? Как же он мог ничего не заметить, скажи на милость? Ведь когда затеваются такие дела, – тетушка заколыхалась от возмущения, – только слепой не увидит, что что-то готовится…

Я попыталась объяснить, что когда ты привык доверять человеку, в голову не придет, что он собирается поступить с тобой дурным образом.

– Ха, доверие! – фыркнула тетушка. – Доверие – это вздор! А я тебе скажу, отчего все происходит. Сначала граф Толстой напишет роман о том, как хорошо изменять мужу, а потом кто-то прочитает его – и что? Воспримет как руководство к действию!

Я вытаращила глаза.

– Ведь если сам граф Толстой написал, что можно изменять мужу, – увлеченно продолжала Дарья Семеновна, – значит, так оно и есть! Можно забыть и стыд, и элементарную порядочность, и… и про близких своих забыть, например!

И тут я поняла, что жестоко ошиблась в Дарье Семеновне. Повелительный тон, румянец, объемистый стан – ничто из этого, по сути, не имело значения, потому что прежде всего она была просто-напросто глупа.

У глупости есть множество оттенков, но глупость в сочетании с непробиваемой уверенностью в своей правоте – явно не то, с чем имеет смысл бороться. Я могла бы сказать, что граф Толстой – великий писатель и что «Анна Каренина» написана вовсе не для оправдания супружеских измен, могла бы доказывать, что жены уходили от мужей задолго до появления этой книги, могла бы привести десяток других доводов – они бы ровным счетом ничего не изменили, потому что Дарье Семеновне было удобнее верить, что граф Толстой сочинил роман сомнительной моральной ценности, что моя мать – бесстыдница, а отец – по меньшей мере слепец. Таким образом тетушка возносилась над моими родителями – и заодно над каким-то графом, которого знает и уважает весь мир.

– Хорошо хоть у Михаила хватило ума добиться перевода в другое место, – добавила Дарья Семеновна. – Могу себе представить, какие толки шли в уезде о вашей семье, а для девушки на выданье нет ничего хуже, чем такая вот история!

Тут довольно некстати я вспомнила, как развязно со мной стали разговаривать некоторые лавочники в Иллуксте, а еще – как местный священник перестал с нами здороваться, и отвела глаза.

– Значит, я права, – удовлетворенно констатировала моя собеседница. – Мать твоя и себе жизнь испортила, и вам.

– Но она все равно моя мать, – выдавила я из себя.

Теперь я уже жалела, что вообще приехала в Митаву.

– Ну вообще-то да, но когда будешь общаться с другими людьми здесь, в городе, лучше не упоминай о ней. Говори, что твоя мать умерла. Поверь, так будет лучше для всех, и в первую очередь для себя.

Я подумала, что тетушка не только глупа, но и бессердечна. Фарфоровые дети смотрели на меня с этажерки нарисованными глазами. Наверное, им было проще в тот момент, чем мне… Хотя, может быть, они тоже страдали – от сознания, что когда-нибудь кто-нибудь может их разбить, например.