Дело об «Иррегулярных силах с Бейкер-стрит» - Энтони Бучер

Харрисон Ридгли. — В конце концов, вы ведь сами заметили, что всё это дело зависит от знания Холмса, и вы знаете, сколько там рассказов, задействующих так или иначе код или шифр. Мы все чуть позже займёмся расшифровкой.

— Тем временем, — предложил председательствующий доктор Боттомли, — давайте дослушает повествование Фернесса. Этот костыль я нахожу весьма наводящим на размышления, но, воздавая должное докладчику, нам следует отложить суждения, по крайней мере, до завершения его выступления. Мрмфк. Продолжайте, сэр.

— Благодарю вас, — Дрю Фернесс вновь взял свои бумаги и продолжал.

* * *

Я счёл благоразумным на время вновь убрать эту загадочную записку в её тайник, снова завинтить колпачок костыля и надеть резиновый наконечник. Что бы ни случилось, лучше будет выглядеть знающим не слишком много. Однако я обладаю замечательной фотографической памятью, и остаток пути я посвятил созерцанию этих букв мысленным взором и попыткам раскрыть их тайну.

Я был столь поглощён этим процессом, что не заметил, как такси остановилось; однако внезапно открывшаяся дверь пробудила меня от аналитических медитаций. Сначала я посмотрел на наручные часы. Время было 8:46 — прошло ровно двадцать восемь минут с того момента, как я в последний раз сверялся с ними, и приблизительно полчаса с отъезда от 221б. Я ждал, не сводя глаз с открытой двери и сжимая рукой костыль как возможное, пусть и громоздкое, оружие. Прошло достаточно времени, чтобы посчитать целую стаю шимпанзе, прежде чем я, наконец, понял, что следующий ход должен быть за мной.

Я вышел из такси в темноту, по сравнению с которой салон машины был миром света. Я не мог различить ни звука, не считая собственных движений. Пол под моими ногами был твёрдым и скользким; стена, о которую я ударился костяшками пальцев, протянув руку, оказалась цементной. Я нагнулся, дотронулся пальцем до скользкого места, на котором стояли мои ноги, и поднёс руку к свету, падавшему из салона. С некоторым облегчением я заметил, что палец мой покрыт субстанцией не более зловещей, чем масло. Очевидно, я находился в небольшом гараже.

Оттуда должна была иметься возможность выбраться. Собравшись с мыслями, я припомнил, что слышал тяжёлый лязг как раз перед тем, как открылась дверца кабины. Должно быть, это означало, что дверь гаража опустилась после нашего въезда внутрь. Но после этого водитель меня высадил; должна быть какая-то ещё дверь, за которой он исчез, если только — тревожная мысль! — он не прячется сейчас в окружающей меня тьме. Впервые в жизни я начал сожалеть, что так и не поддался непостижимому соблазну табака. Жертва этой страсти принуждена носить с собой спички, зажигалку или иное подобное средство освещения. То, что огонь сделал бы меня лёгкой мишенью, частью утешало мою беспомощность; но моё желание узнать хоть что-то об окружающем пространстве было столь велико, что я рискнул бы пренебречь даже этим вышеупомянутым обстоятельством.

Ситуация, в которой я находился, требовалась способностей не Дерринга Дрю и даже не Холмса, но скорее поразительного экстрасенсорного восприятия выдающегося современника Холмса, слепого Макса Каррадоса.[63] Постукивая перед собой костылём (как старик, подумалось мне, а затем я вспомнил о слепом пятне в глазу и мыслях и вновь задумался о смысле той машинописной строчки), я наощупь пробрался к передней части машины.

Справа от меня вдоль пола тянулась тонкая, почти неразличимая полоска света. Ощупью продвинувшись к ней, я провёл рукой по стене. На сей раз с моей стороны двери была ручка. Что лежало за ней, я предположить не мог, но знал, что должен сделать. Я осторожно повернул ручку.

Передо мной открылась ведшая наверх длинная и узкая лестница, заканчивавшаяся деревянной дверью, над которой висел единственный маленький светящийся шарик. Сжимая костыль в одной руке и свою храбрость в обеих, я поднялся по лестнице, но до того закрыл дверь гаража позади себя так, что сам звук открывающейся двери предупредил меня о любом нападении сзади.

За верхней дверью, должно быть, ждал чуткий страж; не успел я постучать, как она открылась. Часовой был в квадратной чёрной маске, скрывавшей всё его лицо, за исключением прорезей для глаз. Его рука со смыслом покоилась в кармане пальто.

— Два-два-один-бэ? — потребовал он.

— Бейкер-стрит, — отвечал я, на сей раз не колеблясь.

— Собака ночью никак себя не вела.

— Это-то и странно.

Он отступил от двери, показывая, что мне следует войти. Когда я это сделал, его взгляд остановился на алюминиевом костыле.

— Должен сказать, — заметил он, — вы не слишком похожи на того, кого мы ждали, Олтемонт.

(И здесь профессор Фернесс, продемонстрировав совершенно неожиданное понимание театрального эффекта, сделал паузу, чтобы изумление пронеслось по аудитории.)

Олтемонт! Ничто в этом приключении доселе не поразило меня так, как это имя. Кем бы я ни был, какое бы предприятие ни заставило меня принести в эту обшарпанную комнату алюминиевый костыль из такси без окон, я был известен как Олтемонт — то самое имя, которое использовал Шерлок Холмс в «Его прощальном поклоне», когда, оторвавшись от занятий пчеловодством на покое в Суссексе, посвятил два года тому, чтобы стать одним из самых доверенных агентов правительства Германской империи и сорвать его самые важные планы в августе 1914 года.

Это имя придало мне новую силу. Неважно, для каких целей оно использовалось в теперешнем беспорядке, для меня это имя звучало честью и высоким значением. Это была милость Илии, упавшая с высоты, и я, Елисей, понесу её с достоинством.[64]

Я осмотрел комнату. В ней не было никаких украшений, даже мебели, не считая в высшей степени простого стола и нескольких совершенно утилитарных стульев. Она выглядела комнатой, используемой для конкретной цели на короткое время, чтобы быть в любой момент освобождённой.

Единственными моими спутниками были охранник в чёрной маске и двое других со скрытыми тем же образом лицами, игравшие за столом в шахматы. У белых, как я понял с первого взгляда, было преимущество, и, как только я это заметил, заговорил игравший белыми.

— Schach! — произнёс он с гортанным ликованием.

При иных обстоятельствах я расценил бы шахматную партию, даже играемую по-немецки, как приятное свидетельство культурного досуга. Эту игру я уважаю и восхищаюсь ей, хотя и не могу претендовать на особое мастерство в ней. Но ввиду всего, что произошло перед тем, я не находил в тот момент шахматы хорошим предзнаменованием. Слишком хорошо я помнил замечание Холмса в «Москательщике на покое»: «Эмберли играл в шахматы превосходно — характерная черта человека, способного замышлять хитроумные планы, Ватсон».

Преимущество белых было ещё больше, чем заметил я, поскольку