Трубка Шерлока Холмса - Джун Томсон

I

В рассказе «Обряд дома Месгрейвов» я уже упоминал, что мой друг Шерлок Холмс, в остальном отличавшийся аккуратностью, терпеть не мог уничтожать документы. Вследствие этого они лежали во всех углах нашей гостиной пыльными кипами, пока у него не появлялось желание или возможность разобрать их. Справедливости ради следует добавить, что его время в основном уходило на более срочные дела, в частности на расследования. Правда, химические эксперименты, книги и скрипка также претендовали на внимание Холмса, поэтому бумаги он приводил в порядок очень редко, быть может всего раз в год.

Такой приступ деятельности случился у него однажды поздним зимним днем незадолго до моей женитьбы. На улице стоял такой зверский холод, что мы не отваживались выйти на улицу и сидели у камина, читая. Я углубился в одно из морских приключений Кларка Рассела, в то время как Холмс изучал справочник, уясняя математические принципы, положенные в основу строительства египетских пирамид[34].

Но его живой темперамент не мог долго мириться с таким времяпрепровождением, и в пять часов он вдруг отбросил книгу и заявил:

– Хватит с меня Хеопса, Уотсон. Мне нужно заняться чем-то менее заумным, чтобы скоротать время до обеда. Что вы предлагаете, мой друг?

У меня было для него одного предложение, но я не спешил высказать его, поскольку не ожидал, что мой друг с ним согласится.

– Ну что же, Холмс… – неуверенно начал я. – А не могли бы вы взяться за составление каталога ваших документов? Вы уже несколько месяцев твердите, что нужно сделать усилие, а тем временем кипы становятся все выше.

К моему изумлению, он обрадовался:

– Хорошая мысль, Уотсон! Комната действительно напоминает контору заработавшегося адвоката, чей клерк давно болеет. Я начну немедленно.

С этими словами он соскочил с кресла и исчез в спальне, откуда вскоре вернулся с большим жестяным ящиком. Поставив его на ковер в центре комнаты, Холмс откинул крышку и начал выкладывать из него аккуратные пачки бумаг, перевязанные красной тесьмой. Он собирался поместить туда другие связки рукописей, которые валились с его письменного стола на пол и до которых никому не разрешалось дотрагиваться, не говоря уже о том, чтобы от них избавиться.

Я тоже поднялся с кресла и с любопытством заглядывал ему через плечо, зная, что в этом ящике хранятся записи и реликвии ранних дел, которые Холмс расследовал еще до нашего знакомства. Пока что он рассказал мне лишь о некоторых из них[35].

Один вынутый им маленький пакет привлек мое внимание. Я не видел его прежде и, когда мой друг положил сверток на ковер, осведомился:

– Что в нем, Холмс?

Он поднял на меня глаза, в которых появился озорной блеск:

– Реликвии весьма необычного дела, Уотсон, случившегося до того, как вы стали моим биографом. Вам бы хотелось о нем услышать? Или вы предпочитаете, чтобы я продолжил приводить в порядок свои бумаги? Выбор за вами.

Я разрывался между двумя предложениями, что, несомненно, входило в намерения коварного Холмса. Однако на самом деле у меня не было выбора, поскольку любопытство оказалось сильнее стремления к порядку. Вероятно, именно на это и рассчитывал Холмс, делая свое предложение.

Я попытался найти компромиссное решение:

– Если рассказ об этом деле не займет слишком много времени, Холмс, мне бы очень хотелось его услышать. Может быть, до обеда удастся покончить и с более обременительным занятием?

Оставив ящик в центре комнаты, мы вернулись на свои места у камина. Холмс уютно устроился в любимом просторном кресле и с насмешливой улыбкой снисходительно наблюдал, с каким рвением я развязываю тесьму на пакете и рассматриваю его содержимое.

В пакете было три вещи: выцветшая фотография пожилой крестьянки в широких юбках и платке, покрывавшем голову и плечи; маленький, грубо выполненный рисунок на дереве, изображавший бородатого аскетичного святого, с нимба которого облупилась позолота, и, наконец, бумага официального вида, помятая и испачканная, на которой был напечатан набранный кириллицей текст, имелось несколько печатей и подписей буквами того же алфавита.

– Итак, Уотсон, что вы об этом думаете? – осведомился Холмс, после того как я внимательно изучил странные предметы.

– Кажется, они русские, – предположил я. – Кому они принадлежали?

– Некоему Мише Осинскому.

– А кто он такой?

– Он перед вами, мой дорогой друг.

– Вы, Холмс? – воскликнул я, очень удивившись. – Вот уж понятия не имел, что у вас есть русские корни.

– Их у меня нет. Это имя – вместе с фотографией и иконой – было дано мне одним графом. Как вы можете догадаться, эти вещи напоминают о деле, которое я расследовал по его просьбе, об убийстве русской старухи. Нет, не той, что на фотографии. На снимке запечатлена мать Миши Осинского, в роли которого я выступал.

– Как получилось, что вы оказались причастны к этой истории? – спросил я, совершенно позабыв о ящике и его содержимом, разбросанном на ковре.