Лица во тьме - Буало-Нарсежак

— А Юбер? Он опоздал на поезд?

— А вы предпочли бы, чтобы он не присутствовал на похоронах? Он уехал в полдень автобусом, вот и все, а затем пересел на ночной поезд.

— Кто расплачивался за все?

— Юбер… Вы подпишете ему чек, когда пожелаете, это не к спеху… Как вы себя чувствуете?

— Немного разбитым, но это естественно.

— А я совсем не в себе. Вы на меня не очень сердитесь?

— Нет, Кристиана. Это мне следует просить вас забыть о многих вещах. В частности, о моем дурном расположении духа. Я не слишком приятный спутник жизни.

— Бедный мой Ришар!

Она погладила его волосы, и он позабыл о своих обидах.

— Вам больно? — спросила она.

— Нет. Мне бывает плохо по вечерам. Лето в этом году слишком жаркое.

— Напрасно вы пили так много спиртного. Я не хотела раздражать вас, но Лотье был бы недоволен, если бы узнал, что…

— Ба! Лотье… Вам следовало бы отдохнуть, Кристиана. Теперь я вполне могу остаться один. Мне будет приятно думать о Максиме, вспоминать прошлое.

— Правда? Вам ничего не надо?

Она встала, подошла к нему сзади, поцеловала в волосы.

— Пока, Ришар.

Она поцеловала его! Без отвращения. В искреннем порыве. Эрмантье остался сидеть неподвижно, чувствуя себя измученным, пытаясь продлить эту сладостную минуту. Он потерял Максима. Но, быть может, обретет ее. И возможно, жизнь теперь пойдет, как прежде. Они плохо знали друг друга, вот и все. Никому их больше не разлучить.

«Ты забыл, что, может быть, скоро умрешь, — подумал он. — Забыл, что тебя щадят только потому, что ты обречен».

Он встал, чтобы прогнать эти нелепые мысли. Ему и без того тошно! Максим умер, и теперь он действительно превратился в старика. Боль и горечь снова навалились на него, плечи его поникли. Он обошел вокруг стола, волоча ногу и с шумом втягивая в себя воздух, не зная толком, на чем сосредоточить свою мысль. Он услыхал, как возвращается «бьюик», как Марселина огибает дом, чтобы отнести в холодильник рыбу или ракушки, и внезапно принял решение. Он должен поехать туда. Наступил самый жаркий час дня, там никого не будет. Он взял шляпу, в которой гулял по саду. Его ведь никто не увидит! Впрочем, какое ему дело до того, что скажут деревенские жители.

Вытянув вперед левую руку вроде антенны и перебирая в пустоте пальцами, он добрался до гаража, где Клеман орудовал ведрами с водой.

— Чем вы занимаетесь, Клеман?

— Мою машину, мсье. После рыбы в багажнике дурно пахнет.

— Закончите потом. Мне нужна машина.

— Хорошо, мсье.

Эрмантье сел на переднее сиденье, дождался, пока Клеман сядет рядом с ним и положит руку на стартер.

— Отвезите меня на кладбище.

Последовало молчание, как только что на веранде.

— Хорошо, мсье, — сказал наконец Клеман безучастным голосом.

Он был не дурак. И наверняка понял, что Кристиана, не выдержав, все ему рассказала. Теперь он опасался упреков со стороны хозяина. Но, как всегда, с привычной легкостью тронулся с места. Вот уже несколько дней Эрмантье знал, что Максим умер, но, по сути, это ничего не значило, сердцем он этого не прочувствовал. В его памяти Максим все еще оставался живым. Ведь для слепого жизнь других — это всего лишь воспоминание. Ему слышались звуки саксофона, он видел лицо Максима таким, каким оно было в прошлом году, — уже сильно осунувшимся, но по-прежнему насмешливым, видел, как он щелкает пальцами через плечо, давая понять, что чувство ответственности — не его стихия. Максим так и остался мальчишкой. И Эрмантье вынужден был признаться себе, что ничего не сделал для того, чтобы брат изменился к лучшему. Как человек, лишенный фантазии, весьма далекий от искусства, жесткий в делах промышленник, с презрением относившийся к прекрасному, он эгоистично радовался тому, что с такой полнотой воплощал в себе Максим: его беззаботности, страсти к наслаждению, его свободе и безрассудному расточительству! Максим был его прихотью, его роскошью. Другие держали яхты или скаковых лошадей, а у него был Максим, расходы которого он оплачивал. Ему следовало проявлять больше твердости. Иногда — правда, крайне редко — он пытался обуздать эту полную обаяния, ветреную натуру. Но Максим был непобедим, и стоило ему почувствовать, что его приперли к стенке, как он тут же пускался в нежнейшие излияния и всякий раз ухитрялся сломить непреклонность старшего брата, тронуть его душу. И конечно, приходилось забывать и прощать ему все. А Максим снова предавался всякого рода излишествам. Сколько раз Эрмантье силой хотел затащить его к врачу! Всем было ясно, что Максим долго не протянет: эта бледность, впалые щеки, прерывистое дыхание — куда уж больше. А его безудержная чувственность, приводившая Эрмантье в ужас! В двадцать два года Максим с огромным трудом оправился от пневмонии. Врачи предупреждали его, что он дорого поплатится, если допустит малейшую неосторожность. Однако не прошло и недели, как он уже стал любовником какой-то певицы и отправился с ней на гастроли в Австрию. Можно до бесконечности продолжать перечень его увлечений, его путешествий и покаянных возвращений, за которыми следовали все те же клятвы, хотя ни одной из них он так и не сдержал. Максиму было наплевать на свое здоровье. Его уделом стало не жалеть ни своих сил, ни денег брата, ни чувств своих возлюбленных. Эрмантье всегда опасался внезапного конца. И вот теперь он обнаружил, что все-таки потерял брата, и был безутешен. Клеман тронул его за руку:

— Мсье.

— Да?

— Мы приехали. Мсье хочет выйти из машины?

Весь во власти своего горя, Эрмантье и думать забыл о кладбище. А Клеман уже обходил машину, открывал дверцу.

— Мсье придется дать мне руку. Тут начали мостить аллею.

Камни уходили из-под ног, и, преодолев отвращение, Эрмантье согласился, чтобы Клеман поддерживал и вел его. Он понял, что дорожка свернула вправо, потом влево. Он без труда ориентировался на этом маленьком, похожем на сад кладбище, пронизанном светом, наполненном шелестом кипарисов.

— Вот здесь, мсье, — сказал Клеман.

Эрмантье поднял ногу и наткнулся на край плиты. И тут только впервые почувствовал нестерпимую муку разлуки и, несмотря на присутствие Клемана, не мог удержаться от стона, разрывавшего ему грудь. Потом в молчании мысленно стал звать: «Максим, Максим». Долгие годы ему казалось, что это он оберегает брата, а теперь вдруг стало ясно, что из них двоих слабым, беззащитным, беспомощным был скорее он сам. Он плакал без слез, всем