Лондонские сочинители - Питер Акройд

— Выходит, я починщик раздувальных мехов? Я-то думал, что имею отношение к дудкам. Судя по имени.

— Нет, Сигфрид, — отозвался Бенджамин Мильтон, на мгновение выходя из роли Пигвы. — Твое имя имеет отношение к голосу. Голос твой должен походить на пение дудочки.

— То есть?

— Звучать тоненько. Как свирель.

— А разве не звонко или мелодично?

— Об этом в пьесе ни слова. Дудки того времени известны своим тонким высоким звучанием. Голос у них был слабенький.

— Прошу покорно простить, но никто из рода Дринкуотеров никогда слабым не был. Спросите жителей Гернси.

— Просто возьмите чуточку повыше, мистер Дринкуотер.

— Что вы сказали, мисс Лэм?

— Постарайтесь говорить более высоким голосом. Пожалуйста, еще раз, мистер Мильтон.

— Френсис Дудка, починщик раздувальных мехов!

— Есть, Питер Пигва!

— Ты должен взять на себя роль Фисбы.

— А кто будет этот Фисба? Странствующий рыцарь?

— Нет, это дама, в которую влюблен Пирам.

— Нет, честью прошу, не заставляйте меня играть женщину. Не стану я изображать особу женского пола! — Сигфрид был возмущен до глубины души. — Чарльз, ты же меня уверял, что я буду играть роль добропорядочного мастерового.

— Так оно и есть.

— Я женское платье не надену.

Селвин Оньонз опять вмешался в разговор:

— Тебе достаточно надеть халат или передник.

— Что, прости? Я не ослышался? Передник?! Да никто из рода Дринкуотеров знать не знает такого слова.

Бенджамин Мильтон и Том Коутс с нескрываемым удовольствием слушали этот разговор. Бенджамин достал из кармана фляжку с портером и украдкой отпил из горлышка. Затем передал фляжку Тому; тот отвернулся и тоже сделал глоток. Альфред Джауэтт наклонился к ним и шутливо укорил:

— Ай-ай-ай, в воскресное-то утро! — И, указывая на дом Лэмов, спросил: — Они в церковь ушли?

— Не думаю, — ответил Том. — Впрочем, миссис Лэм очень набожна. Так, во всяком случае, мне говорили.

— Я слыхал, что у папули чердак того.

— Что-что?

— Чердак, говорю, не в порядке, — он указал на голову. — Это у них семейное.

Тем временем Мэри Лэм повторила Сигфриду слова его роли:

— Нет, честью прошу, не заставляйте меня играть женщину: у меня борода пробивается. Видите, по пьесе вы мужчина, мистер Дринкуотер. Вне всяких сомнений.

— А зрители это поймут?

— Ну конечно. Мы наденем на вас цилиндр. Тут уж никто не заподозрит в вас особу женского пола.

В воображении Мэри рисовались замечательные картины их будущего спектакля. Когда Чарльз попросил ее помочь его товарищам справиться с ролями и порепетировать с ними текст, она пришла в восторг. Уже которую неделю она ощущала необыкновенный прилив энергии, неудержимое возбуждение, которое хотелось на что-то излить. Поэтому она с большой охотой взялась за постановку этого коротенького забавного отрывка из комедии «Сон в летнюю ночь», в котором действует трудовой люд. Она помогла Чарльзу свести воедино разрозненные эпизоды и ради связности пьески даже сама сочинила кое-какие диалоги и мизансцены. Однако Уильяму Айрленду она и словом не обмолвилась об этой затее, полагая, что он был бы уязвлен — ведь его самого к участию не допустили. Кроме того, ей думалось, что он сделал бы совершенно неверные выводы из сложившейся запутанной ситуации, в которой было замешано столько разных людей. Шекспир — вот кто великолепно умел распутывать подобные коллизии. Уильям Айрленд счел бы, что его отвергли только потому, что он всего лишь лавочник. А при его литературных амбициях обида казалась бы еще горше: он-де выскочка, которому не место среди людей благородного происхождения. Дело же было вовсе не в его ремесле.

— Не пригласить ли нам мистера Айрленда сыграть в нашем спектакле? — предложил однажды Чарльз.

— Уильяма? Нет-нет, — поспешно ответила Мэри. — Он слишком… — Она замялась: первым на ум пришло слово «обидчив». — Слишком серьезен.

— Понимаю. Ты хочешь сказать, что он вряд ли по достоинству оценит нашу скромную забаву.

— Шекспир для него — святыня.

— Однако Айрленд скоро убедился бы, что намерения у нас самые добрые.

— Конечно. Но Уильям столько времени и внимания уделяет документам…

— …что не замечает развлекательной грани в творчестве Барда.

— Не теперь. Пока еще рано. Предоставь забавляться своим друзьям.

Чарльз Лэм уже заподозрил, что сестра относится к Уильяму Айрленду с особым чувством, в чем она не готова сознаться даже себе самой. Ее трепетная озабоченность его переживаниями (как она их себе представляла) говорила о неподдельной увлеченности Уильямом. Чарльзу неожиданно представился образ загнанного оленя; но был ли то Уильям или Мэри, он не знал.

* * *

— А у вас роль льва переписана? — читал Том Коутс слова Миляги. — Вы мне теперь же ее дадите, а то у меня память очень туга на ученье.

— И это тоже верно.[91]

— Прошу вас, мистер Джауэтт, не перебивайте. Теперь вступаете вы, мистер Мильтон.

— Тут и учить-то нечего, и так сыграешь: тебе придется только рычать.

— Мистер Мильтон, не могли бы вы придать своей речи простонародный оттенок? — попросила Мэри, не отрывая глаз от текста. — Чуточку вульгарнее, хорошо?

— Мне это очень нелегко сделать, мисс Лэм.

— Пожалуйста, постарайтесь. Миляга все-таки плотник, а не клерк.

Чарльз с удивлением наблюдал за сестрой: с каким вниманием и как увлеченно она руководит постановкой. Беда в том только, что она все доводит до крайности. В последнее время она сама не своя: нервничает, позволяет себе резкости, особенно с матерью.

* * *

За три дня до репетиции в пагоде миссис Лэм выбранила старуху Тиззи, подавшую к чаю подгорелые тосты:

— Что с тобой? Мистер Лэм терпеть не может корок.

Мэри, собиравшаяся насыпать себе в кофе сахару, швырнула полную ложечку на стол.

— Здесь все-таки не исправительное заведение, мама. Мы тебе не арестанты.

Мистер Лэм бросил на нее взгляд, полный нежности и восхищения.

— От лестничной площадки налево, — прошептал он. — Последняя дверь.

Миссис Лэм, онемев, изумленно смотрела на дочь. Мэри встала и вышла из комнаты. Чарльз с глубокомысленным видом намазывал хлебец маслом.